Животные — собственность или личности?

Когда речь заходит о животных, поведение людей можно описать наилучшим образом, назвав моральной шизофренией. Мы заявляем, что относимся к животным серьезно и признаем моральную значимость их интересов, но при этом мы рутинно игнорируем их интересы по самым тривиальным причинам. В этом эссе я утверждаю, что наша моральная шизофрения связана со статусом животных в качестве собственности, который, несмотря на множество якобы зоозащитных законов, подразумевает, что животные являются всего лишь вещами. Если мы действительно хотим относиться к интересам других животных серьезно не только на словах, но и на деле, тогда у нас нет другого выбора, кроме как признать за ними одно право: право не быть нашей собственностью.

Признание за животными этого единственного права потребует полностью отменить их институциональную эксплуатацию, а не просто строже регулировать ее. И хотя кажется, словно это весьма радикальный вывод, он неизбежно следует из этических убеждений, о согласии с которыми мы твердим на протяжении большей части последних двухсот лет. Кроме того, наше признание этого права не воспрепятствует тому, чтобы мы отдавали предпочтение людям в ущерб другим животным в условиях истинных конфликтов.

Животные: наша моральная шизофрения

Наши действия совершенно не соответствуют нашим словам о других животных. С одной стороны, мы утверждаем, что относимся к ним серьезно. Две трети американцев, опрошенных Associated Press, согласились с утверждением: «Право животных на жизнь без страданий должно быть так же важно, как и право человека на жизнь без страданий». Более 50% американцев считают неправильным убийство животных ради производства шуб и спортивной охоты. Почти 50% считают животных «такими же, как люди, во всех важных вопросах». Такие настроения наблюдаются и в других странах. Например, 94% британцев и 88% испанцев думают, что животные должны быть защищены от жестокости. И лишь 14% европейцев поддерживают использование генной инженерии, которая приводит к страданиям животных, даже если ее целью является создание лекарств от смертельных болезней.

С другой стороны, наше обращение с животными резко контрастирует с заявлениями о признании их морального статуса. Обратите внимание на те страдания, которые мы им причиняем. Согласно Департаменту Сельского Хозяйства Соединенных Штатов, в одних только США мы убиваем более 8 миллиардов животных в год ради еды. Ежедневно мы убиваем примерно 23 миллиона животных. Это более чем 950 тысяч в час. Почти 16 тысяч в минуту. Более 260 в секунду. И во всем остальном мире ситуация не лучше. Этих животных выращивают в ужасающих интенсивных условиях, известных как «промышленное животноводство», им наносят разнообразные увечья без применения обезболивающего, перевозят на дальние расстояния в тесных и грязных контейнерах и, наконец, убивают на зловонной, шумной и грязной бойне. Ежегодно мы убиваем миллиарды рыб и других морских животных. Мы ловим их крюками и они задыхаются в сетях. Мы покупаем лобстеров в супермаркетах, где они неделями содержатся без еды в забитых баках, а их клешни связаны резиновыми обручами. И мы варим их заживо.

Диким животным не лучше. Ежегодно в Соединенных Штатах мы убиваем на охоте около 200 миллионов животных, не считая убитых во время коммерческой охоты на ранчо или во время мероприятий вроде отстрела голубей. Кроме того, охотники часто калечат животных, не выслеживая и не убивая их после. Например, согласно оценкам, охотники-лучники не выслеживают 50% животных, в которых попадают их стрелы. Это увеличивает реальное количество смертей во время охоты на десятки миллионов неучтенных животных. От потери крови, повреждения внутренних органов или смертельных инфекций раненные животные зачастую умирают медленно, в течение долгих часов или даже дней.

В одних только Соединенных Штатах мы ежегодно используем миллионы животных в биомедицинских экспериментах, тестировании продукции и образовании. Животных используют для оценки влияния токсинов, болезней, лекарств, радиации, пуль и самых разнообразных форм физиологической и психологической депривации. Мы их поджигаем, отравляем, облучаем радиацией, ослепляем, морим голодом и бьем электрическим током. Мы намеренно вызываем у них такие болезни, как рак, и заражаем их инфекциями, вроде пневмонии. Мы не даем им спать, держим в одиночном заключении, удаляем конечности и глаза, приучаем к наркотикам, заставляем страдать от зависимости и держим в клетках на протяжении всей их жизни. Если они не умирают во время эксперимента, мы почти всегда убиваем их сразу после, а если нет, тогда убьем после повторного использования в других экспериментах и тестах.

Мы используем миллионы животных просто ради развлечения. Мы используем их в кино и на телевидении. В Соединенных Штатах тысячи зоопарков, цирков, карнавалов, ипподромов, дельфинариев и родео. Все эти и другие схожие развлечения, вроде корриды, есть и в других странах. В большинстве случаев используемые в развлечениях животные всю жизнь проводят в заключении в ужасных условиях, подвергаются крайней физической опасности и жестокому обращению. Большинство животных, используемых ради развлечения, будут убиты, когда станут бесполезными, либо будут проданы в качестве мишеней для стрельбы на коммерческих охотничьих угодьях или в лаборатории для исследований.

Мы ежегодно убиваем миллионы животных просто ради моды. Около 40 миллионов животных во всем мире попадают в капканы, отлавливаются или выращиваются в интенсивных условиях на меховых фермах, где их убивают электричеством, газом или ломают им шеи. Ежегодно в Соединенных Штатах мы убиваем от 8 до 10 миллионов животных ради их меха.

В силу всего вышесказанного, про нас можно сказать, что когда речь заходит о других животных, мы страдаем от моральной шизофрении. Мы утверждаем, что признаем моральную значимость их интересов, но наше поведение говорит об обратном.

Животные как вещи

До девятнадцатого века перечисленные выше факты использования животных не вызвали бы никакого беспокойства. Западная культура не признавала никаких моральных обязательств перед животными, потому что они не имели вообще никакого морального значения. Мы могли иметь моральные обязательства, которые касались бы животных, но на самом деле это были обязательства перед другими людьми, а не перед самими животными. Животные считались вещами, их моральный статус ничем не отличался от любых неодушевленных объектов.

В семнадцатом веке было принято считать, что животные являются не более чем машинами. Рене Декарт (1596-1650), считающийся основателем современной философии, утверждал, что у животных нет сознания — что у них вообще нет никакого разума — поскольку у них нет души, которой Бог наделил только людей. В качестве свидетельства отсутствия у животных сознания, Декарт утверждал, что все люди пользуются языком, в то время как ни одно другое животное не способно использовать ни вербальный язык, ни язык жестов. Декарт несомненно признавал, что действия животных кажутся целенаправленными и разумными, что создает впечатление, будто они обладают сознанием, но тем не менее он утверждал, что на самом деле они не отличаются от машин, созданных Богом. Он так и называл их «автоматами или двигающимися машинами». Кроме того, равно как часы могут измерять время точнее людей, так и некоторые животные-машины могут выполнять некоторые задачи лучше нас.

Очевидным следствием из позиции Декарта был отказ признавать за животными способность чувствовать. Они просто не могут осознать боль, удовольствие или что-либо еще. Декарт и его последователи проводили эксперименты, в которых они прибивали животных за лапы гвоздями к доскам и вскрывали их, чтобы увидеть их бьющиеся сердца. Они поджигали, обливали кипятком и уродовали животных всеми возможными способами. Когда животные реагировали так, словно чувствуют боль, Декарт не придавал этому значения, сравнивая такую реакцию со звуком неисправной машины. Скулящая собака, согласно Декарту, не отличается от скрипящего механизма, которому требуется смазка.

По мнению Декарта, говорить о моральных обязательствах перед животными, то есть перед созданными Богом машинами, так же бессмысленно, как говорить о моральных обязательствах перед часами, то есть перед машинами, созданными человеком. У нас могут быть моральные обязательства, затрагивающие часы, но на самом деле это обязательства перед другими людьми, а не перед часами. Если я разобью часы молотком, вы можете возразить, потому что эти часы принадлежат вам, или потому что отлетевший осколок часов поранил вас, или потому что расточительно ломать замечательные часы, которые мог бы использовать кто-то другой. Аналогичным образом я могу быть обязан не причинять вреда вашей собаке, но это обязательство перед вами, а не перед собакой. Согласно Декарту, собака, как и часы, является не более чем машиной и изначально не может обладать никакими интересами.

Не все соглашались с Декартом в том, что животные являются всего лишь машинами, но они все равно отказывались признавать, что мы можем иметь перед ними какие-либо моральные обязательства. Например, немецкий философ Иммануил Кант (1724-1804) был согласен, что животные способы чувствовать и страдать, но отказывался признавать, что мы можем иметь перед ними какие-либо прямые моральные обязательства, потому что, согласно Канту, они не рациональны и не обладают самосознанием. Согласно Канту, животные являются лишь средствами достижения человеческих целей; они — «человеческие инструменты». Они не имеют никакой ценности сами по себе и существуют исключительно ради того, чтобы быть использованными нами. Наше обращение с животными имеет для Канта значение исключительно в той степени, в которой оказывает влияние на людей: «Тот, кто жесток с животными, делается черствым в своем обращении с людьми». Кант утверждал, что если мы пристрелим верную и послушную собаку, потому что она состарилась и больше не может служить нам, мы не нарушим никаких обязательств перед собакой. Такой поступок будет неправильным исключительно в силу нашего морального обязательства вознаграждать людей за верную службу. Убийство собаки может сделать нас менее склонными к выполнению этого обязательства перед людьми. «Перед животными у нас нет прямых обязательств». Животные существуют «лишь в качестве средств достижения цели. Этой целью является человек».

Идея об отсутствии прямых моральных обязательств перед животными находит также свое отражение в англо-американских законах. Сложно найти какое-либо законное признание прямых юридических обязательств перед животными, озвученное до наступления девятнадцатого века. Если закон и защищал животных, то в основном это объяснялось исключительно человеческими интересами, прежде всего имущественными. Если бы Саймон нанес травму корове, принадлежащей Джейн, тогда его действие могло нарушить закон о злоумышленном причинении вреда, если бы было доказано, что он имел злой умысел против Джейн. Если же Саймон имел злой умысел против коровы, но не против Джейн, тогда он не мог быть осужден. Не имело никакого значения, был ли злой умысел Саймона направлен против коровы Джейн или против любой другой ее собственности. За редкими исключениями, любое осуждение жестокого обращения с животными в суде было обосновано исключительно опасениями, что такое поведение приведет к жестокости в отношении людей или может оскорбить общественную нравственность и нарушить общественный порядок. Таким образом, закон отражал идею, выраженную Кантом и другими, которая заключалась в том, что если у нас и есть какой-либо повод быть добрыми к другим животным, он связан с обязательствами перед людьми, а не перед самими животными.

Принцип гуманного обращения: животные не вещи

Рассмотрим пример. Саймон предлагает пытать собаку паяльником. Единственный повод для пытки — удовольствие Саймона. Поднимает ли предложение Саймона какие-либо этические вопросы? Нарушает ли Саймон некое моральное обязательство не использовать животное таким образом ради собственного развлечения? Или с точки зрения этики такое действие не отличается от раскалывания орехов?

Я думаю, что большинство из нас без колебаний согласится, что пытка собаки паяльником просто ради удовольствия не может быть морально оправдана ни при каких обстоятельствах. На чем же основано такое суждение? Неужели мы просто обеспокоены тем, как действия Саймона повлияют на других людей? Неужели мы возражаем против пытки просто потому, что это расстроит любителей собак? Неужели мы возражаем потому, что, пытая собаку, Саймон может стать жестокосердным и злым человеком в отношении других людей? Мы вполне можем отчасти объяснять свое возмущение влиянием, которое пытка собак окажет на других людей, но это не главная причина. В конце концов, мы бы осудили такое поведение Саймона, даже если бы он держал пытки животных в секрете, и даже если бы во всем остальном Саймон был очаровательным и всегда отзывчивым пареньком.

Представим, что собака является животным-компаньоном Джейн, соседки Саймона. Неужели мы возражаем против пыток потому, что собака является собственностью Джейн? Вполне возможно, но, опять же, не это волнует нас в первую очередь. Мы бы осуждали поступок Саймона, даже если бы собака была бродячей.

Главной причиной для осуждения мы считаем тот эффект, который пытка собаки оказывает на саму собаку. Она способна чувствовать. Как и мы, собака способна страдать и имеет интерес не подвергаться пыткам. Собака хочет, желает или предпочитает, чтобы ее не пытали паяльником. Мы имеем прямое обязательство не пытать собаку, которое мы несем перед самой собакой, а не перед другими людьми. Единственным основанием для этого обязательства служит ее способность чувствовать. Никакие другие характеристики, вроде человеческой рациональности, рефлексивного самосознания или способности общаться на человеческом языке, не имеют значения. Просто способность собаки испытывать боль и страдания делает нас морально обязанными искать оправдания для причинения ей вреда. Мы можем спорить о том, является ли конкретное оправдание удовлетворительным, но мы все согласны, что некое оправдание необходимо, и что удовольствие Саймона просто не может им быть. Неотъемлемой частью наших размышлений об этике является идея, согласно которой, при прочих равных, если действие причиняет боль, то этот факт работает против совершения этого действия. Не просто потому, что причинение вреда другим чувствующим существам каким-то образом умаляет нас, а потому, что такой вред аморален сам по себе. И не имеет значения, предлагает ли Саймон пытать ради собственного удовольствия собаку или другое животное, например, корову. Мы будем возражать в обоих случаях.

Короче, большинство людей заявляет, что они не считают животных вещами, которыми их было принято считать в западной культуре на протяжении многих веков. Почти двести лет назад в англо-американской этической и юридической культуре произошло отделение способных чувствовать существ от неодушевленных объектов. И хотя мы считаем, что при конфликте интересов мы должны отдать предпочтение людям в ущерб другим животным, большинство из нас без всяких споров согласится, что наше обращение с животными и их использование должны опираться на принцип гуманного обращения, согласно которому способность животных страдать означает, что мы имеем перед ними прямое моральное обязательство не причинять им страдания без необходимости.

Принцип гуманного обращения берет свое начало в теориях английского юриста и философа-утилитариста Джереми Бентама (1748-1832). Бентам утверждал, что, несмотря на множество различий, люди и другие животные схожи в способности страдать. Согласно Бентаму, для признания за животными моральной значимости и обеспечения их юридической защитой им достаточно обладать одной только способностью чувствовать и им нет нужды в способности говорить, размышлять или делать что-либо еще. Бентам утверждал, что животные были «унижены до статуса вещей», что привело к игнорированию их интереса в избежании страданий. Бентам указал на нерелевантность каких-либо характеристик помимо способности чувствовать простым и мудрым высказыванием: «Взрослая лошадь или собака несравненно более рациональна и общительна, чем младенец, которому день, неделя или даже месяц отроду. Но даже если бы было иначе, что с того? Вопрос ведь не в том, могут ли они рассуждать? могут ли они говорить? но в том, могут ли они страдать?»

Позиция Бентама ознаменовала собой резкий уход от культурной традиции, которая всегда рассматривала животных исключительно в качестве вещей, лишенных морально значимых интересов. Бентам не соглашался с теми, кто, подобно Декарту, утверждал, что животные ничего не чувствуют и не имеют интересов. Он также не соглашался с теми, кто, подобно Канту, утверждал, что наше обращение с животными имеет значение только в той степени, в которой оказывает влияние на других людей, и что интересы животных не имеют морального значения, поскольку животным недостает каких-то других характеристик помимо способности чувствовать. Согласно Бентаму, наше обращение с другими животными имеет значение, поскольку затрагивает существ, которые способны страдать. Мы имеем прямые моральные обязательства перед ними. Бентам призывал принимать законы, защищающие животных от страданий.

Взгляды Бентама оказали значительное влияние на многих реформаторов, что в результате привело к тому, что принцип гуманного обращения стал частью законодательства Соединенных Штатов и Британии (а также других стран) в виде законов о благополучии животных. Существует два вида таких законов: общие и особые. Общие законы о благополучии животных, вроде закона «О жестоком обращении», запрещают жестокость или причинение животным страданий без необходимости, не выделяя разные формы их использования. Например, в Нью-Йорке есть закон, требующий уголовного наказания любого человека, который «загонит, перегрузит, будет пытать, жестоко избивать или необоснованно поранит, травмирует, покалечит или убьет любое животное». Закон штата Дэлавэр запрещает жестокость и определяет жестокими «каждое действие или отказ действовать, допускающий неоправданное причинение физической боли или страдания без необходимости», он распространяется на «плохое обращение или небрежность, влекущие за собой неоправданное причинение физической боли или страданий без необходимости любым животным, находящимся под опекой или контролем». В Британии закон «О защите животных» 1911 г. делает уголовным преступлением «жестокое избиение, побои, плохое обращение, перегрузку, пытки, приведение в ярость или запугивание любого животного», а также причинение им «страданий без необходимости». Особые законы о благополучии животных применяют принцип гуманного обращения к отдельной форме их использования. Например, принятый в 1966 г. в Америке закон «О благополучии животных» и неоднократно внесенные в него поправки, принятый в 1876 г. в Британии закон «О жестоком обращении с животными» и принятый там же в 1986 г. закон «Об обращении с животными в науке» регулируют проведение экспериментов над животными. Изначально принятый в 1958 г. в Америке закон «О гуманном убое» регулирует убийство животных ради еды.

Как мы видели ранее, если Саймон причинял вред корове, принадлежащей Джейн, тогда законы о злоумышленном причинении вреда требовали доказательств, что Саймон имел злой умысел против Джейн. Если суды и были озабочены жестоким обращением с животными, то только в той мере, в которой эта жестокость оказывала влияние на общественные настроения или вела к жестокому обращению с людьми. Принятие законов о жестоком обращении с животными позволило выдвинуть обвинение против Саймона, даже если у него не было злого умысла против Джейн, но был только против ее коровы. Кроме того, эти законы отражали общественную озабоченность страданиями животных в дополнение к пагубным последствиям, которые жестокое обращение с ними имело для людей. Законы о жестоком обращении с животными зачастую недвусмысленно распространяются на всех животных, независимо от того, находятся они в собственности или нет. То есть там, где законы о злоумышленном причинении вреда были «направлены на защиту зверей как имущества, а не как восприимчивых к страданию существ», законы о жестоком обращении были «созданы для защиты животных». Они были приняты «во благо животных, как существ, способных чувствовать и страдать, и <…> предназначены защищать их от жестокости, не опираясь на их статус в качестве собственности». Отчасти, цель этих законов заключается в воспитании в людях «гуманного отношения к правам и чувствам животных, осуждая человеческую склонность ко злу и безразличию в общении с ними». Считается, что они «признают и пытаются защитить некоторые абстрактные права всех одушевленных созданий, подчиненных человеку со времен сотворения мира, от самых больших и благородных до самых маленьких и незначительных». Законы о жестоком обращении с животными признают, что, в силу способности животных чувствовать, мы имеем перед ними прямые юридические обязательства воздерживаться от причинения им боли и страданий без необходимости: «Боль — это зло» и «немыслимо, чтобы праведный человек <…> сказал, что в необоснованной жестокости нет ничего плохого». Прочие законы о благополучии животных аналогичным образом сосредоточены на осуждении причинения животным страданий.

Множество законов о благополучии животных, вроде законов о жестоком обращении с ними, являются уголовными. Обычно в виде уголовных законов закрепляются только очень широко распространенные правила морали, такие как запрет на убийство других людей, причинение им физического вреда, отнятие или порча их собственности. Тот факт, что многие законы о благополучии животных являются уголовными, говорит нам о том, что мы относимся к интересам животных достаточно серьезно, чтобы наказывать за нарушение принципа гуманного обращения с ними социальной стигмой уголовной судимости.

Принцип гуманного обращения и опирающиеся на него законы о благополучии животных требуют установления баланса между их интересами и нашими, чтобы определить, какое страдание животных является необходимым. Балансирование интересов подразумевает, что мы определяем силу конфликтующих интересов относительно друг друга. Если наш интерес в использовании животных перевесит их интерес в избежании страданий, тогда наши интересы буду считаться преобладающими, а их страдания — необходимыми. Если же на кону не стоит серьезных интересов людей, тогда считается, что для причинения животным страданий необходимости нет. Например, британский закон, регулирующий использование животных в экспериментах, требует установления баланса между «возможным неблагоприятным воздействием на животных и вероятными выгодами, которые могут последовать».

Принцип гуманного обращения предполагает, что мы можем использовать животных, если это необходимо, если мы сталкиваемся с конфликтом между интересами людей и других животных. И мы должны причинить лишь самый минимум необходимой боли и страданий, чтобы достичь своей цели. Если запрет причинения животным страданий без необходимости имеет вообще какой-либо смысл, тогда он должен включать в себя причинение животным страданий ради нашего удовольствия, развлечения или удобства. Если в конкретной ситуации использованию животных есть альтернатива, тогда этот принцип, судя по всему, должен запретить такое использование.

Проблема: страдания без необходимости

Несмотря на то, что мы осуждаем причинение животным страданий без необходимости, практически все формы их использования могут быть оправданы исключительно нашими привычками, обычаями, развлечением, удобством или удовольствием. Другими словами, подавляющая часть страданий, которые мы причиняем животным, совершенно не является необходимой. По сути мы ничем не отличаемся от Саймона, который предлагает пытать собаку паяльником ради удовольствия. Например, использование животных в спортивной охоте или развлечениях не может быть признано необходимым по определению. Тем не менее, такая деятельность защищена законом, который якобы запрещает причинение животным страданий без необходимости. Вне всяких сомнений, у нас не существует необходимости в шубах или в использовании животных для тестирования повторяющейся бытовой химии или для еще одного бренда помады или лосьона после бритья.

Однако более важным в вопросе количества используемых животных является животноводство. Ежегодно ради еды мы убиваем миллиарды животных. Нет никакой необходимости в употреблении в пищу мяса и других продуктов животного происхождения. На самом деле все больше специалистов в сфере здравоохранения утверждают, что эти продукты вредны для нашего здоровья. Кроме того, уважаемые экологи указывают на чудовищную неэффективность животноводства и вытекающие из этого последствия для нашей планеты. Например, животные потребляют больше белка, чем производят. На производство одного килограмма животного белка необходимо потратить в среднем почти шесть килограммов растительного в виде зерна и фуража. На производство одного килограмма говядины необходимо потратить 100 000 литров воды, а на производство одного килограмма зерна — 900 литров. Как ни крути, нашим единственным оправданием для убийства миллиардов животных и причинения им боли и страданий является наше удовольствие от вкуса их плоти.

И хотя многие считают использование животных в экспериментах примером истинного конфликта между их интересами и нашими, необходимость такого использования также находится под серьезным вопросом. Значительные эмпирические свидетельства оспаривают необходимость экспериментов над животными для здравоохранения и указывают на то, что во многих случаях опора на животные модели оказалась контр-продуктивной.

Животные как собственность: несбалансированный баланс

Полное несоответствие между нашими словами и нашим реальным обращением с другими животными связано с их статусом в качестве нашей собственности. Животные являются нашим имуществом. У них нет другой ценности, кроме той, которую мы, как владельцы, решим им придать. И хотя, представив идею о том, что способность чувствовать является единственной необходимой характеристикой для признания за животными моральной значимости, Бентам действительно изменил этическое мышление и юридическую доктрину, ни он, ни реформаторы, закрепившие его взгляды в законе, никогда не ставили под сомнение статус животных в качестве собственности. Согласно закону, «мы владеем животными точно так же, как и неодушевленными объектами, такими как автомобили и мебель». Они, «согласно закону, являются ничем иным, как движимым имуществом, и могут быть объектами абсолютного, то есть полного владения <…> Владелец имеет в своем распоряжении любую защиту, предусмотренную законом в отношении абсолютной собственности». Владелец имеет право на исключительное физическое обладание животными и на использование животных для извлечения экономической и любой другой выгоды. Он может заключать сделки относительно животных или использовать их в качестве залога при займе. Владелец несет ответственность за своих животных, чтобы они не причиняли вред другим людям или их собственности, но он может продать, подарить или завещать их. По решению суда животные могут быть изъяты, как и любое другое имущество владельца. Владелец также имеет право убивать своих животных. Дикие животные в основном являются собственностью государства, которое охраняет их в интересах граждан, но они могут стать собственностью отдельных людей посредством охоты или приручения и ограничения их свободы.

Статус животных в качестве собственности делает бессмысленными любые попытки установить баланс, которого якобы требуют принцип гуманного обращения и законы о благополучии животных, поскольку в действительности мы ищем баланс между интересами собственников и их собственности. Разумеется, будет абсурдно предполагать, что мы можем найти баланс между интересами людей, которые защищены правами в целом и правом собственности в частности, и интересами собственности, существующей исключительно в качестве средств для достижения наших целей. Несмотря на утверждения о том, что в ситуации конфликта между человеческими интересами и интересами других животных мы можем отдать животным предпочтение, на самом деле между интересами собственников, которые хотят использовать свою собственность, и животными, находящимися в их собственности, существует постоянный конфликт. И интерес собственников почти всегда преобладает. Животные всегда являются «питомцами», или «лабораторными животными», или «цирковыми животными», или «добычей», или «скотом», или любой другой разновидностью собственности, существующей исключительно для нашего пользования и не имеющей никакой ценности кроме той, которую мы ей придали. На самом деле не существует никакого выбора между интересами людей и других животных, поскольку решение заранее предопределяется имущественным статусом животных. «Страдания» собственников, которые не смогут использовать свою собственность так, как им захочется, считаются более ценными, чем страдания животных. Нам позволено причинять своим животным любые страдания, которые необходимы для их использования в определенных целях, даже если эти цели оправдываются всего лишь получением удовольствия или развлечением. До тех пор, пока мы используем своих животных для извлечения экономической выгоды, эффективного ограничения их использования и обращения с ними не может существовать.

Законы о благополучии животных делают невозможным хоть сколько-нибудь значимый баланс между интересами людей и других животных. Во-первых, многие из этих законов откровенно не распространяются на большинство форм институциональной эксплуатации, ответственных за наибольшее количество используемых животных. Наиболее частыми исключениями в законах о жестоком обращении с животными являются научные эксперименты, сельское хозяйство и охота. Закон «О благополучии животных», основной федеральный закон, регулирующий использование животных в биомедицинских экспериментах, не применяется даже к тем животным, которых используют в экспериментах чаще всех других — к крысам и мышам, и не устанавливает никаких значимых ограничений для причинения животным боли и страданий в ходе самих экспериментов.

Во-вторых, даже если в законах против жестокого обращения с животными не прописано исключение институциональной эксплуатации, суды все равно не запрещают причинение даже самых ужасающих страданий, если они связаны с общепринятым использованием животных и являются обыденной практикой в данной сфере. Действие, «которое причиняет животным боль, пускай даже самую ужасную, и которое является жестоким в бытовом смысле этого слова», не запрещено, «если целью этого действия является попытка сделать животное более пригодным для использования человеком». Например, суды неоднократно утверждали, что используемые ради еды животные могут подвергаться такому обращению, которое несомненно причиняет им сильную боль и страдания, и которое в иных условиях было бы признано жестоким или даже пыткой. Тем не менее, такое обращение разрешено, поскольку животноводство является общепринятой формой институциональной эксплуатации, а в мясной промышленности такое обращение считается обычным и необходимым для обеспечения этой эксплуатации. Обычно суды исходят из предположения о том, что владельцы животных действуют в своих экономических интересах и не будут намеренно причинять животным страдания сверх необходимого, поскольку это может уменьшить денежную стоимость животных. Например, в деле Каллаган против Общества Предотвращения Жестокости к Животным суд постановил, что болезненная процедура удаления рогов у скота является необходимостью, поскольку фермеры не стали бы выполнять эту процедуру, если бы ее возможно было избежать. Личные интересы фермера предотвратили бы «причинение боли или пыток без необходимости», которые «неизбежно ухудшили бы состояние животных, что привело бы к убыткам при продаже, если бы оно не восстановилось вскорости».

В-третьих, законы против жестокого обращения с животными в основном являются уголовными, что требует достоверного доказательства, что обвиняемый действовал с определенным намерением. Проблема заключается в том, что, если обвиняемый причинял боль или страдания в рамках общепринятой институциональной эксплуатации, тогда доказать, что он действовал с необходимым для несения уголовной ответственности психологическим состоянием, практически невозможно. Например, в деле Регаладо против Соединенных Штатов Регаладо был обвинен в нарушении закона округа Колумбия о жестоком обращении с животными за то, что избил щенка. Регаладо подал апелляцию, заявив, что он не хотел причинить щенку вред, а избивал его в воспитательных целях. Суд постановил, что законы против жестокого обращения с животными «не предназначены для установления бессмысленных ограничений на причинение такой боли, которая может быть необходима для тренировки или воспитания животных», и что закон запрещает только такие действия, которые совершаются со злым умыслом или склонностью к жестокости. И хотя в итоге суд все равно признал Регаладо виновным, он отметил, что «доказательство злого умысла обычно зависит от обстоятельств и разницу между воспитанием и жестоким обращением зачастую сложно установить».

В-четвертых, многие законы о благополучии животных подразумевают совершенно несоразмерные наказания, и мы в любом случае неохотно налагаем стигму уголовной судимости на владельцев животных за то, что они делают со своей собственностью. Кроме того, те люди, которые не имеют конкретных животных в собственности, вообще не имеют юридических оснований для подачи в суд на владельцев этих животных за то, как они обращаются со своей собственностью.

Как должно быть ясно из вышесказанного, в силу имущественного статуса животных, мы не пытаемся найти баланс интересов, чтобы определить, является ли то или иное использование животных необходимым. Мы просто допускаем приемлемость использования животных ради еды, отдыха, развлечения, одежды или экспериментов. Это основные способы использования животных в качестве товаров для создания общественных благ, в большинстве из которых невозможно найти истинный конфликт между их интересами и нашими. Законы о благополучии животных вообще не применяются к большинству способов их использования. Мы поднимаем вопрос о необходимости причиняемой боли и страданий только в тех случаях, в которых конкретное обращение не соответствует обычным практикам собственников, которые, как мы предполагаем, не будут причинять боль и страдания своей собственности сверх необходимого для данного использования. Этот процесс можно назвать разве что «балансированием» интересов собственников в использовании своих животных и интересов животных не быть использованными таким образом, который не соответствует общепринятым практикам. Несмотря на то, что законы о благополучии животных предназначены для их защиты без опоры на их статус в качестве собственности, на деле они защищают интересы животных только в тех случаях, когда это способствует рациональному использованию собственности.

Причинение животным страданий поднимает юридические вопросы только в тех случаях, когда не вписывается в общепринятые практики этих институтов, то есть когда мы намеренно причиняем страдания таким образом, который не способствует увеличению общественного блага, или когда единственным объяснением нашего поведения служит «довольствие злобным или мстительным нравом». Например, в деле Государство против Твиди обвиняемый был признан виновным в нарушении закона о жестоком обращении с животными за убийство кошки в микроволновой печи. В деле Вильяма Г. суд признал подростка виновным в жестоком обращении за то, что он пнул и поджег собаку за то, что она не желала спариваться с его собакой. В деле Моутс против Государства обвиняемого признали виновным в нарушении закона о жестоком обращении с животными за то, что он поджег собаку просто потому, что она лаяла. В деле Такк против Соединенных Штатов владелец магазина домашних животных был признан виновным в жестоком обращении за то, что поместил животных на непроветриваемую витрину и отказался убрать оттуда кролика, температура тела которого достигла высшей границы термометра — 43 градуса по Цельсию. В деле Люди против Волкера суд постановил, что «неоправданное» отрезание голов трем живым и находящимся в сознании игуанам может являться нарушением закона о жестоком обращении. В деле ЛяРу против Государства суд оставил в силе обвинение в жестоком обращении с животными, поскольку обвиняемый собрал много бродячих собак и не смог предоставить им ветеринарный уход. Собаки страдали от чесотки, слепоты, обезвоживания, пневмонии и собачьей чумы и должны были быть убиты. В деле Государство против Шотта обвиняемый был признан виновным в жестоком обращении с животными, когда полиция обнаружила десятки коров и свиней, умирающих от голода и обезвоживания на его ферме. Защита Шотта была построена на том, что плохая погода не позволила ему позаботиться о своем скоте. Суд присяжных признал Шотта виновным в жестоком и небрежном обращении с животными, апелляционный суд оставил приговор в силе. Однако это исключения, составляющие лишь незначительную часть всех случаев причинения животным страданий.

Кроме того, одно и то же действие может либо запрещаться, либо защищаться законом в зависимости от того, является ли оно частью общепринятого института эксплуатации животных. Если кто-то убьет кошку в микроволновке, подожжет собаку, позволит температуре тела кролика достичь точки теплового удара, отрежет головы животным, пока те в сознании, или позволит им страдать от болезней, не предоставляя им лечения, такое поведение может быть признано нарушением закона о жестоком обращении с животными. Но если ученый будет делать в точности то же самое в качестве эксперимента (и многие ученые причиняли животным боль и убивали их точно такими же или схожими способами), такое поведение будет защищено законом, поскольку предполагается, что ученый использует животных для извлечения выгоды. Фермер может быть признан виновным в нарушении законов о жестоком обращении с животными, если будет небрежен и позволит им страдать от голода и обезвоживания без всяких на то причин, но он может калечить своих животных и держать их в ужасных условиях, если собирается продать их в качестве еды. Разрешенные законом действия причиняют животным если не больше, то по крайней мере столько же страданий, сколько и небрежное обращение с ними, но такие действия считаются частью обычного животноводства, и потому закон их защищает.

Таким образом, в силу имущественного статуса животных, закон требует принимать во внимание их интересы только в том случае, если это способствует их эксплуатации. Это наблюдение остается верным даже в тех странах, в которых обеспокоенность проблемами животных якобы находится на более высоком уровне. Британия, например, налагает больше ограничений на использование животных, чем Соединенные Штаты, но отличия в дозволенном обращении по большей части носят лишь формальный характер. Обсуждая британские законы о благополучии животных, один комментатор заметил, что «значительная часть программы по улучшению благополучия животных провалилась. Сложно вспомнить законы, которые улучшили бы благополучие животных и нанесли серьезный ущерб интересам эксплуататоров». Теоретически закон может потребовать такой регуляции, которая зайдет дальше обусловленного эксплуатацией минимума заботы о животных, но, в силу значительного влияния экономических и других факторов, до сих пор такое происходило крайне редко. Добровольные изменения в промышленных стандартах эксплуатации животных в основном происходят только в том случае, если эксплуататоры сочтут их экономически выгодными.

Статус животных в качестве собственности делает бессмысленными наши заявления о том, что мы не считаем их вещами. Мы обращаемся с ними как с неодушевленными объектами, лишенными морально значимых интересов. Мы ежегодно разводим миллиарды животных, чтобы убивать их. У них есть рыночная цена. Кошки и собаки продаются в магазинах подобно компакт-дискам. На финансовых рынках торгуют фьючерсами на свиней и коров. Любой интерес животных представляет собой экономические издержки. Он может быть проигнорирован для увеличения общественного блага. В наших подсчетах этот интерес не имеет никакой внутренней ценности. Вот что значит быть собственностью.

Воспринимая интересы животных серьезно: принцип равного уважения

Мы утверждаем, что животные не вещи. Мы можем использовать их в случае такого конфликта наших с ними интересов, который потребовал бы от нас сделать выбор, но мы имеем перед ними прямое моральное обязательство не причинять им страдания без необходимости. И все же, несмотря на наши слова, подавляющая часть использования животных не подразумевает никакого конфликта интересов, а в процессе этого использования мы причиняем им ужасную боль и страдания. Мы могли бы обращаться с животными лучше, но если само использование не является необходимым, тогда перед нами все равно стоял бы вопрос морального оправдания причинения даже небольших страданий. Разумеется, мы можем отказаться от принципа гуманного обращения и признать, что мы считаем других животных не более чем вещами, лишенными каких-либо морально значимых интересов. В таком случае нам не пришлось бы больше думать о своих обязательствах перед ними. У нас бы их просто не осталось.

Если же мы действительно хотим следовать нашему утверждению о том, что мы относимся к интересам животных серьезно, тогда нам не остается другого выбора, кроме как применить к ним принцип равного уважения, правило, согласно которому мы должны в одинаковых ситуациях поступать одинаково, если нет хорошей причины поступить иначе. Принцип равного уважения является неотъемлемой частью любой этической теории. Любая теория, которая будет допускать разное обращение в одинаковых ситуациях, по одной только этой причине не сможет считаться приемлемой. Несмотря на множество возможных отличий между людьми и другими животными, мы все признаем по крайней мере одно важное сходство: нашу способность страдать. В этом смысле люди и другие животные одинаковы и отличаются от всех других сущностей во вселенной, у которых нет чувств. Если мы хотим, чтобы запрет причинения животным страданий без необходимости имел какой-либо смысл, тогда мы должны придать их интересу в избежании страданий равное уважение.

Предложение придать интересам животных равное уважение не так радикально, как может показаться на первый взгляд. Если мы обратим внимание на принцип гуманного обращения, то увидим, что он уже включает в себя принцип равного уважения. Подразумевается, что мы должны оценить свои страдания, связанные с отказом от использования животных, и их интересы в избежании страданий. Если между нашими интересами и интересами других животных существует конфликт, а наши интересы ценятся выше, тогда их страдания будут оправданы. Если же конфликта нет или выше ценятся их интересы, тогда их использование не будет иметь оправдания. А если в ситуации конфликта интересы равноценны, тогда мы, судя по всему, должны обращаться с ними одинаково, либо причиняя страдания всем, либо никому, если не существует объективной причины, которая могла бы оправдать разное обращение. Кроме того, в своем историческом развитии принцип гуманного обращения недвусмысленно включал в себя принцип равного уважения. Бентам понимал, что без принципа равного уважения интересы животных не будут приниматься всерьез. Таким образом, позиция Бентама «включала в себя неотъемлемую суть морального равенства, <…> выраженную в формуле: „Каждый считается за одного и никто более, чем за одного“». Если мы не хотим, чтобы животные были «унижены до статуса вещей», тогда их страдания не должны быть обесценены или проигнорированы на основании предположительного отсутствия того или иного качества, помимо способности чувствовать. Но Бентам никогда не поднимал вопрос об имущественном статусе животных, поскольку он ошибочно верил, что принцип равного уважения может быть применен к ним, даже если они являются собственностью. Ошибка Бентама была увековечена в законах, которые пытались установить баланс между интересами собственников и их собственности.

Проблема, как мы уже видели, заключается в том, что, если животные являются собственностью, тогда настоящий баланс интересов невозможен. Имущественный статус животных — это обоюдоострый меч, направленный против их интересов. Во-первых, он ослепляет само наше восприятие интересов других животных наравне с нашими, поскольку под «страданием» людей мы понимаем любой ущерб, нанесенный владельцам собственности. Во-вторых, даже в тех случаях, в которых интересы людей и других животных будут рассматриваться на равных, в итоге животные все равно проиграют, поскольку их статус в качестве собственности всегда будет считаться хорошей причиной, чтобы не обращаться с ними на равных, если это выгодно их владельцам. Интерес животного почти всегда будет считаться менее, чем за одного. Животные остаются вещами, лишенными морально значимых интересов, какими они и были до девятнадцатого века.

Аналогичным образом применение принципа равного уважения провалилось в контексте рабства в Северной Америке, позволявшего одним людям иметь других в своей собственности. Институт человеческого рабства имел идентичную структуру с институтом владения другими животными. Если это было экономически выгодно рабовладельцу, то он мог проигнорировать все интересы раба, поскольку раб считался его собственностью. Законы определяли ценность рабов, опираясь на оценку их хозяев. Будучи движимым имуществом, рабы могли быть проданы, завещаны, застрахованы, заложены и конфискованы в качестве оплаты долгов хозяина. Рабовладельцы могли жестоко наказывать своих рабов буквально по любому поводу. Если кто-то намеренно или по неосторожности ранил чужого раба, то он нес ответственность перед владельцем за порчу его имущества. Рабы не могли заключать сделок, владеть собственностью, обращаться в суд или быть судимыми, а также жить в качестве свободных людей с базовыми правами и обязанностями.

В целом интерес рабов в избежании страданий был широко признан: «Рабы — существа нерациональные. Вовсе нет, но они Божьи создания, способные чувствовать, испытывать страдание и удовольствие. Они имеют право наслаждаться в соответствии со своими способностями. Разве голос природы не говорит всем нам, что мы повинны в преступлении, когда причиняем им боль безо всяких причин и вне всякой необходимости?» Но законы, якобы регулирующие использование рабов и обращение с ними, были совершенно неспособны защитить их интересы. Зачастую в этих законах содержались исключения, которые позволяли оставить рабов без какой-либо защиты. Например, в Северной Каролине закон требовал такого же наказания за убийство раба, как и за убийство свободного человека, но он «не распространялся на рабов вне закона, на рабов, „сопротивляющихся воле своих законных владельцев“, и на рабов, „умирающих от умеренного наказания“». Учитывая, что рабам было запрещено свидетельствовать против свободных людей, такой закон, запрещающий убийство рабов, но при этом допускающий три легко удовлетворяемых исключения, просто не мог прекратить их убийства. Неспособность закона защитить интересы рабов от их владельцев подчеркивается в деле Государство против Мэнна, в котором суд постановил, что даже «жестокие избиения рабов без какой-либо необходимости» не подлежат уголовному преследованию: суды не могут «позволить себе обсуждать право хозяина на его собственность. Чтобы раб оставался рабом, он должен понимать, что решения его хозяина не подлежат обжалованию». Законы, регулировавшие поведение рабовладельцев, вообще никак не учитывали интересы рабов. Например, в деле Содружество против Тернера суд постановил, что, пока раб жив, суд не вправе судить рабовладельца, который избивает раба «розгами, плетью и палками», даже если побои выполняются «злонамеренно, жестоко и чрезмерно». Суд уточнил различия между частными избиениями и публичными наказаниями. За последние владелец мог нести ответственность, но «дело не в избиваемом рабе и не в том, что наказание может быть жестоким или необоснованным. Дело в том, что такое наказание само по себе нарушает общественную гармонию и порядок, а также правила приличия. Закон будет применяться точно так же, если избивать будут лошадь».

Законы о благополучии рабов не работали по той же самой причине, по которой законы о благополучии животных не смогли установить хоть сколько-нибудь значимое ограничение их использования. Интерес рабовладельца в использовании рабов всегда ставился выше любых интересов самих рабов, которые якобы защищались законами. Интересы рабов были защищены только в тех случаях, когда это было экономически выгодно, либо служило прихотям их хозяев. Как отмечает Алан Уотсон, «почти везде и почти всегда экономически рациональный собственник понимает ценность рабов, а потому проявляет некоторую заботу в обращении с ними». Все узаконенные ограничения жестокости были основаны на обеспокоенности непродуктивным использованием рабовладельцами своей собственности. Как писал римский юрист Юстиниан: «В интересах государства, чтобы все обращались со своей собственностью как подобает». Несмотря на то, что одни рабовладельцы были более «гуманны», чем другие, а некоторые даже обращались с рабами как с членами своих семей, любое доброе обращение всегда было вопросом милосердия хозяина, а не правом раба. Как юридический институт рабство неизбежно подразумевало использование людей в качестве не более чем товаров. Принцип равного уважения не мог быть применен к интересам человека, единственная ценность которого заключалась в том, чтобы быть чужим ресурсом. Если интересы рабов вообще брались во внимание, они крайне редко рассматривались наравне с интересами их владельцев и других свободных людей. Но даже в этих редких случаях их статус в качестве собственности всегда был хорошей причиной, чтобы не обращаться с ними на равных, если, конечно, это не было выгодно их хозяевам.

Со временем мы осознали, что если люди имеют какие-либо морально значимые интересы, тогда они просто не могут быть чужими ресурсами, а их раса не может служить достаточным оправданием, чтобы обращаться с ними как с собственностью. Мы с терпимостью относимся к разным формам эксплуатации и можем спорить о том, каким должно быть равное обращение, но мы все равно больше не считаем приемлемым обращаться с какими-либо людьми, независимо от их личных особенностей, так, словно они чья-то собственность. Наш мир сильно разделен по многим этическим вопросам, но запрет человеческого рабства является одной из немногих норм, которые строго поддерживает все международное сообщество. Не имеет значения, является ли конкретная форма рабства «гуманной» или нет. Мы осуждаем любое рабство. Более жестокие формы рабства хуже, чем менее жестокие, но мы запрещаем любое рабство, поскольку все его формы в большей или меньшей степени позволяют проигнорировать интересы рабов, если это выгодно рабовладельцам. Как бы «гуманно» ни обращались с рабами, они все равно не хотят, чтобы их фундаментальные интересы могли быть проигнорированы ради чужой выгоды. Разумеется, человеческое рабство не исчезло с лица земли. Но безапелляционные нормы международного права — те немногие избранные правила, которые признаются столь важными, что не могут быть нарушены ни одной нацией — включают в себя запрет рабства, которое человечество признает столь отвратительным, что ни одна цивилизованная нация не может допустить его существование.

Интерес человека не быть чужой собственностью защищен правом. Если интерес защищен правом, значит он не может быть проигнорирован или нарушен просто ради чьей-то выгоды. «Права — это инструменты морали, вырастающие из уважения к личности. Они выстраивают вокруг личности защиту. Они устанавливают сферы, в которых личность должна быть защищена от государства или большинства, даже если ценой будет общее благосостояние». Если мы хотим признать и защитить интерес человека не быть использованным в качестве собственности, тогда мы должны воспользоваться правом. Иначе с людьми, лишенными правовой защиты, будут обращаться как с товарами, если это будет выгодно. Таким образом, интерес не быть собственностью должен быть защищен, даже если ценой будет общее благосостояние.

Право не быть чужой собственностью является базовым. Оно отличается от любых других прав тем, что служит для них фундаментом. Это право является необходимым условием для обладания морально значимыми интересами. Базовым правом является право на равное уважение фундаментальных интересов каждого. Если некоторые люди будут иметь ценность исключительно в качестве ресурсов, тогда принцип равного уважения не сможет быть применен к их интересам. Таким образом, базовое право должно запрещать рабство или любой другой институт, в котором людей используют исключительно в качестве средств, а не в качестве целей.

Предоставляемая базовым правом не быть собственностью защита не безгранична. Такое право не гарантирует равного обращения во всех вопросах и не защищает людей от любых страданий. Независимо от личных особенностей отдельных людей, это право защищает их только от тех страданий и ограничений интересов, которые являются результатом их использования исключительно в качестве чужих ресурсов. Таким образом это право предоставляет лишь базовую защиту. Мы не можем обращать людей в рабство или полностью контролировать их тела, используя их подобно лабораторным животным. Мы не можем использовать их в качестве безвольных доноров органов, сырья для производства обуви или объектов для спортивной охоты, даже если мы утверждаем, что делаем это «гуманно». Работодатель может обращаться со своими рабочими как с инструментами. Ради прибыли он может игнорировать их интерес сделать перерыв, чтобы выпить кофе, или даже их интерес в безопасных условиях труда. Но есть границы. Он не может заставить их работать бесплатно. Фармацевтические компании не могут тестировать новые лекарства на рабочих без их согласия. Мясокомбинаты не могут делать из них хот-доги. Базовое право не быть собственностью является минимальным необходимым условием для того, чтобы быть моральной и юридической личностью. Это право не говорит ничего о том, какие еще права эта личность может иметь. На самом деле любая этическая теория, которая признает моральную значимость всех людей, требует отмены рабства, даже если в целом эта теория не признает прав.

Как и люди, другие животные заинтересованы в избежании страданий, но, как мы уже видели, принцип равного уважения не может быть применен к их интересам, поскольку они наша собственность. Точно так же этот принцип не мог быть применен к интересам рабов. Интересы животных в собственности почти всегда будут цениться ниже, чем интересы их собственников. Некоторые владельцы могут обращаться со своими животными хорошо, возможно даже как с членами семьи, но закон в целом не будет защищать животных от их владельцев. Юридический институт владения животными неизбежно подразумевает обращение с ними как с товарами. Кроме того, как и люди, другие животные заинтересованы в избежании любых страданий, как бы «гуманно» мы их ни использовали. Если мы защищаем людей от подобного использования, но не защищаем других животных, значит мы не применяем принцип равного уважения к их интересу в избежании страданий.

Если мы хотим относиться к интересам других животных серьезно, тогда мы должны признать за ними одно право, которое признаем за всеми людьми независимо от их личных особенностей. Это право не потребует защиты животных от всех страданий. Животные в дикой природе могут пораниться, заболеть или пострадать от действий других животных. Но оно потребует запрета использования животных в качестве человеческих ресурсов и, следовательно, они будут защищены от любых страданий, связанных с таким использованием. Существует ли морально обоснованная причина не распространять на всех животных право не быть собственностью, и, соответственно, не признавать, что наше обязательство не причинять им страданий без необходимости на самом деле обязывает нас не обращаться с ними как с собственностью? Другими словами, почему мы считаем приемлемым есть других животных, охотиться на них, держать в клетках и выставлять напоказ в цирках и зоопарках, использовать в экспериментах и родео и вообще обращаться с ними так, как мы никогда не согласились бы обращаться с людьми независимо от того, насколько «гуманно» мы это делаем?

Обычно в качестве ответа следует указание на некое эмпирическое отличие людей от других животных, которое якобы является хорошей причиной не признавать за животными одно право, которое мы признаем за всеми людьми. Согласно такому мнению, между нами и другими животными (все виды рассматриваются в одной группе) существует качественное отличие, которое якобы оправдывает наше обращение с ними как со своей собственностью. Такое отличие почти всегда касается некой разницы между разумом людей и других животных. У нас есть умственные способности, которых они лишены. Благодаря нашим предположительно более развитым когнитивным возможностям мы можем делать такие вещи, на которые другие животные не способны. В список характеристик, которыми якобы обладают исключительно люди, попадают самосознание, рассудок, абстрактное мышление, эмоции, способность к общению и способность совершать этически правильные поступки. Около двухсот лет назад мы решили, что такие характеристики не имеют значения. Мы согласились с идеей о том, что способность страдать является единственной необходимой способностью для признания нашего морального обязательства перед другими животными не причинять им страдания без необходимости. Но несмотря на наши заявления о том, что мы относимся к интересам других животных серьезно, отсутствие этих характеристик до сих пор продолжает служить оправданием для их использования в качестве ресурсов и для «унижения животных до статуса вещей».

Эта проблема зародилась у самого Бентама. Хотя его анализ рабства не до конца ясен, он выступал против человеческого рабства по крайней мере отчасти в силу невозможности применения к рабам принципа равного уважения. Он признавал, что отдельный рабовладелец может обращаться с рабами хорошо, и что одни формы рабства лучше других, но «единожды установленное рабство всегда стремится к большим числам. „Даже если бы зло рабства не было столь велико, одно только его распространение сделало бы его значительным“». Институт рабства неизбежно будет приводить к обращению с людьми как с вещами, которые «безо всякого возмущения будут предоставлены любым капризам мучителя». Рабы неизбежно будут оцениваться ниже свободных людей. Бентам считал концепцию моральных прав метафизическим вздором, но фактически он признавал за людьми право не быть собственностью. Он отмечал, что точно так же, как цвет кожи не может оправдывать предоставление людей любым капризам мучителя, так и «количество ног, лохматость шкуры или то, чем завершается крестец, не оправдывают обречение чувствующего существа на такую судьбу». Почему же Бентам осуждал обращение с людьми как с собственностью, но не стал осуждать такое обращение с другими животными?

Ответ на этот вопрос связан с представлением Бентама о том, что другие животные хоть и заинтересованы в избежании страданий, они, в отличие от людей, не заинтересованы в продолжении собственного существования. То есть Бентам не верил, что животные осознают себя. Он считал, что они живут от момента к моменту и не имеют непрерывного ментального существования. Их разум состоит из наборов бессвязных чувств боли и удовольствия. С такой точки зрения, смерть не представляет для животных никакого вреда. Если в процессе использования мы не заставляем их страдать, тогда им все равно, едим ли мы их или используем и убиваем ради других целей: «Что касается употребления животных в пищу, есть хорошая причина, по которой нам должно быть дозволено есть тех, кого мы захотим: нам от этого лучше, а им никогда не хуже. У них нет наших долгих ожиданий будущих страданий». Несмотря на то, что Бентам недвусмысленно отвергал позицию, согласно которой обращение с животными как с вещами может быть оправдано отсутствием у них каких-либо характеристик, помимо способности чувствовать, он все равно утверждал, что отсутствие у них самосознания означает, что, обращаясь с ними как со своими ресурсами, мы не нарушаем принцип равного уважения, если придаем равное уважение их интересу в избежании страданий.

Позиция Бентама имеет ряд проблем. Он не понимал, что, хотя отдельные хозяева животных могут хорошо обращаться со своими животными, институциональная эксплуатация, как и рабство, будет «стремиться к большим числам». С животными неизбежно будут обращаться как с товарами, которые, как и рабы, «безо всякого возмущения будут предоставлены любым капризам мучителя». Кроме того, Бентам нигде не объяснял, как применить принцип равного уважения к животным, которые являются собственностью людей. Но самое главное, говоря об отсутствии у животных самосознания и интереса в продолжении жизни, Бентам был просто неправ.

Способность чувствовать не является самоцелью. Это средство для выживания. Способные чувствовать существа используют боль и страдание для избежания опасных для жизни ситуаций, а удовольствие — для определения тех ситуаций, которые сделают их жизнь лучше. Равно как люди зачастую терпят мучительную боль, чтобы остаться в живых, так и другие животные, пытаясь спасти свою жизнь, зачастую не только терпят, но и сами причиняют себе такую боль, например, отгрызая лапу, попавшую в капкан. Способность чувствовать появилась эволюционно, чтобы обеспечить выживание некоторых сложных организмов. Утверждать, что существо, в котором эволюционно развилось осознание боли и удовольствий, не заинтересовано в сохранении собственной жизни, это все равно как сказать, что обладающее сознанием существо не заинтересовано в собственном сознании. Это очень странное заявление.

Кроме того, идея о том, что люди обладают ментальными особенностями, полностью отсутствующими у других животных, не соответствует теории эволюции. Дарвин утверждал, что исключительно человеческих характеристик не существует: «Отличия между разумом человека и высших животных огромны, но они определенно количественные, а не качественные». Как и люди, другие животные могут думать и испытывать эмоции: «Чувства и интуиции, разнообразные эмоции и способности, такие как любовь, память, внимание, любопытство, подражание, рассуждение и подобные им, которыми так гордится человек, могут быть найдены в зачаточном, а иногда даже в хорошо развитом состоянии у низших животных». Дарвин отмечал, что «действующие совместно животные испытывают друг к другу любовь», и что животные «несомненно сочувствуют страданиям друг друга».

Даже если мы не можем с точностью установить природу самосознания животных, похоже, что любое существо, осознающее свои чувства, должно иметь самосознание и непрерывное ментальное существование. Биолог Дональд Гриффин писал, что если животное способно осознать что-либо, тогда «само тело животного и его действия должны попадать в сферу его чувственного осознания». Но мы все равно продолжаем отрицать самосознание у других животных, поскольку, как мы утверждаем, они не могут «думать такие мысли, как „Это я сейчас бегу, или карабкаюсь по дереву, или ловлю бабочку“». Гриффин утверждает, что, «когда животное осознанно воспринимает бег, карабканье или ловлю бабочек другими животными, оно должно осознавать, кто делает это. И если животное осознанно воспринимает свое тело, тогда сложно исключить аналогичное осознание, что это оно само бежит, карабкается или ловит». Гриффин приходит к выводу, что, «если животные способны к чувственному осознанию, тогда отказ признавать за ними некоторое самосознание кажется произвольным и неоправданным». Рассуждения Гриффина могут быть применены в контексте способности чувствовать. Любое способное чувствовать существо должно иметь какое-то самосознание. Быть способным чувствовать значит быть таким существом, которое может осознать, что это именно оно испытывает боль или страдание, а не кто-то другой. Когда собака испытывает боль, она неизбежно переживает ментальный опыт, который говорит: «эта боль происходит со мной». Чтобы боль вообще существовала, некоторое сознание — кто-то — должен воспринимать ее, как происходящую с ним, и должен предпочитать прекратить ее.

Невролог Антонио Дамасио, работающий с людьми, пережившими инсульты, припадки и травмы, вызывающие повреждение мозга, утверждает, что у этих людей есть так называемое «основное сознание». Основное сознание не зависит от памяти, языка или рассудка, оно «предоставляет организму ощущение себя в конкретном моменте — сейчас, и в конкретном месте — здесь». Например, у людей с транзиторной глобальной амнезией нет чувства прошлого или будущего, но они осознают себя относительно настоящих событий и объектов. И они совершенно точно считают смерть вредом. Дамасио утверждает, что многие виды животных обладают основным сознанием. Он различает основное сознание и то, что он называет «расширенным сознанием», которое подразумевает наличие рассудка и памяти, но не языка. Оно обогащает самосознание автобиографическими деталями и тем, что мы могли бы назвать репрезентативной частью сознания. Расширенное сознание, «которого существует множество уровней и градаций», подразумевает чувство себя вместе с воспоминаниями о прошлом, ожиданиями от будущего и осознанием настоящего. И хотя Дамасио утверждает, что расширенное сознание достигает наиболее сложного уровня в людях, которые владеют языком и развитыми умственными способностями, он говорит о том, что шимпанзе, бонобо, бабуины и даже собаки могут иметь автобиографичное самосознание. Даже в том случае, если большинство животных не обладают расширенным сознанием, те животные, которых мы рутинно эксплуатируем, несомненно обладают основным, что означает наличие у них самосознания. Короче, тот факт, что животные возможно не осознают свои жизни автобиографично (или просто не могут об этом сообщить), не означает, что у них нет непрерывного ментального существования, или что у них нет интереса в сохранении своей жизни, или что их убийство ничего для них не значит.

Когнитивные этологи и другие ученые подтверждают, что животные, включая млекопитающих, птиц и даже рыб, имеют множество когнитивных способностей, которые ранее приписывались исключительно людям. Они обладают значительным интеллектом и способны на сложные процессы обработки информации. Они способны общаться с другими особями своего вида, а также с людьми. На самом деле существуют значительные свидетельства, что большие человекообразные обезьяны могут общаться при помощи языка символов. Сходства между людьми и другими животными не ограничиваются одними только когнитивными или эмоциональными особенностями. Некоторые ученые заявляют, что животные способны вести себя согласно нормам морали. Например, Франс де Вааль утверждал, что «честность, вина и оценка этических дилемм связаны с определенными участками мозга. Таким образом, мы не должны удивляться обнаружению параллелей с животными. Мозг человека является продуктом эволюции. Несмотря на его больший объем и сложность, в основе своей он схож с центральной нервной системой других млекопитающих». Существует множество случаев, в которых животные поступали альтруистично по отношению к другим животным своего вида, не являющимся их родственниками, а также по отношению к другим видам, включая людей.

Хотя совершенно ясно, что другие животные обладают способностями, которые принято приписывать исключительно людям, нет никаких сомнений в том, что мы отличаемся. Например, даже если животные обладают некоторым самосознанием, это не означает, что они могут узнавать себя в зеркале (хотя некоторые приматы могут), вести дневники или планировать будущее, используя часы и календари. Даже если животные могут размышлять или думать абстрактно, это не означает, что они умеют считать или писать симфонии. Тем не менее, есть по крайней мере две связанные между собой причины, по которым человеческие вариации этих характеристик не могут предоставить этически обоснованное и непроизвольное оправдание для отказа в праве не быть использованными в качестве собственности тем животным, которые возможно этими характеристиками не обладают.

Во-первых, любая попытка оправдания использования животных в качестве ресурсов на основании отсутствия у них некоторых якобы исключительно человеческих характеристик изначально предполагает, что эти характеристики являются особенными и оправдывают разное обращение. Даже если мы предположим, что ни одно животное, кроме человека, не может узнавать себя в зеркале или общаться языком символов, то мы должны обратить внимание, что ни один человек не может летать или дышать под водой без специальных приспособлений. Почему с точки зрения этики способность узнавать себя в зеркале имеет большее значение, чем способность летать или дышать под водой? Все дело в том, что это мы так сказали. Но помимо нашего заявления не существует ни одной причины, по которой якобы исключительно человеческие характеристики имеют какую-либо ценность, которая могла бы служить обоснованным оправданием использования животных в качестве собственности. Эти характеристики могут служить таким оправданием только в том случае, если мы предполагаем их моральную значимость.

Во-вторых, даже если все животные, кроме людей, окажутся лишены некоторой характеристики, помимо способности чувствовать, или будут обладать ею в меньшей степени, чем люди, не существует логически обоснованной связи между отсутствием этой характеристики или обладанием ею в меньшей степени и обращением с животными как с ресурсами. Отличия между людьми и другими животными могут иметь значение в других вопросах. Ни один разумный человек не будет предлагать наделить животных водительскими правами или отправить их учиться в университеты. Но эти отличия не имеют значения в вопросе о том, должны ли животные находиться в статусе собственности. Мы соглашаемся с этим неизбежным выводом, когда речь идет о людях. Не имеет значения, в какой степени они обладают той или иной характеристикой и обладают ли ей вообще. Некоторые люди будут лишены тех же самых характеристик, которых якобы лишены другие животные, и хотя их отсутствие может иметь значение в некоторых вопросах, большинство из нас будет возражать против обращения этих людей в рабство или другого использования их исключительно в качестве средств для достижения чужих целей.

Возьмем, например, самосознание. Питер Каретаз определяет самосознание как способность иметь «осознанный опыт, <…> существование и суть которого доступны для осмысления (то есть доступны для описания в актах мышления, которые сами становятся доступными для дальнейших актов мышления)». Согласно Каретазу, для того, чтобы обладать самосознанием, люди должны обладать тем, что Дамасио называет наиболее сложным уровнем расширенного сознания или наделенным языком автобиографичным осознанием себя. Но многие люди не обладают самосознанием в этом смысле, например, те, кто имеет серьезные психические расстройства. Мы, тем не менее, не считаем приемлемым сделать их рабами, которые будут принадлежать людям без расстройств, или использовать их так, как используем лабораторных животных. И мы не должны этого делать. Мы соглашаемся, что человек с психическими расстройствами заинтересован в своей жизни и в том, чтобы его не использовали исключительно в качестве средства для достижения чужих целей, даже если он лишен того же уровня самосознания, которым обладают обычные люди. В этом вопросе такой человек ничем не отличается от всех других способных чувствовать людей, которые заинтересованы в том, чтобы с ними обращались как с целями, а не как со средствами, независимо от их личных особенностей. На самом деле сказать, что человек с психическим расстройством отличается от других людей в вопросе использования его исключительно в качестве ресурса, значит сказать, что менее умный человек отличается от более умного в вопросе использования, например, в качестве безвольного донора органов. Тот факт, что человек с психическими расстройствами может не иметь конкретную разновидность самосознания, может быть обоснованной причиной для того, чтобы обращаться с ним иначе в некоторых других вопросах. Мы можем не дать ему работу ведущего на ток-шоу или преподавателя в университете, можем не позволить ему водить автомобиль. Но этот факт не имеет отношения к вопросу о том, можем ли мы использовать этого человека исключительно в качестве ресурса и, если это будет выгодно, проигнорировать его фундаментальные интересы, включая интерес в избежании страданий и интерес в продолжении жизни.

Такой же анализ применим к любой человеческой особенности, помимо способности чувствовать, которая якобы оправдывает использование животных в качестве ресурсов. Существуют люди, которые тоже лишены этой особенности или обладают ею в меньшей степени. Такой «дефект» может иметь значение в некоторых вопросах, но не в вопросе использования людей исключительно в качестве ресурсов. Мы считаем неправильным обращаться с такими людьми как с вещами вовсе не из некоторого чувства благотворительности. Мы понимаем, что такое обращение нарушит принцип равного уважения, поскольку мы будем использовать произвольный критерий для отказа в одинаковом обращении с одинаковыми интересами не быть использованными исключительно в качестве средств для достижения чужих целей. «Вопрос ведь не в том, могут ли они рассуждать? могут ли они говорить? но в том, могут ли они страдать?»

Не существует такой особенности, которая могла бы отделить людей от других животных для отказа последним в одном праве, которое мы признаем за всеми людьми. О какой бы характеристике мы ни сказали, что она делает всех людей особенными и заслуживающими права не быть чужой собственностью, мы найдем ее и у других животных. Что более важно, даже если бы существовали исключительно человеческие характеристики, некоторые люди окажутся их лишены, но мы никогда не подумаем о том, чтобы использовать их в качестве ресурсов. Наконец, единственной разницей между людьми и другими животными оказывается биологический вид. Но биологический вид, как оправдание использования животных в качестве собственности, ничем не лучше расы, как оправдания рабства.

Животные как личности

Если мы распространим право не быть собственностью на других животных, тогда они станут личностями с точки зрения этики. Сказать, что кто-то личность, значит просто сказать, что интересы этого существа имеют моральную значимость, что к этому существу применяется принцип равного уважения, что это существо не вещь. В некотором смысле мы уже признаем животных личностями. Мы по крайней мере признаем моральную значимость их интереса в избежании страданий и заявляем о том, что они не вещи. Однако их статус в качестве собственности не позволяет признать их личностями на практике.

То же самое происходило и с человеческим рабством. Рабы считались движимым имуществом. Законы, предусматривающие «гуманное» обращение с ними, не сделали рабов личностями, поскольку, как мы уже видели, принцип равного уважения просто не мог быть применен к ним. Посредством законов о благополучии рабов мы пытались иметь трехуровневую систему: вещи, то есть неодушевленная собственность; свободные личности; а между ними, в зависимости от вашей точки зрения, либо «квази-личности», либо «вещи-плюс» (рабы). Эта система не могла работать. Мы со временем осознали, что, если рабы имеют морально значимые интересы, тогда они больше не могут оставаться рабами, поскольку в сфере этики существует только два вида сущностей: личности и вещи. «Квази-личностям» или «вещам-плюс» всегда будет угрожать обращение как с вещами, поскольку принцип равного уважения не может быть применен к ним.

Точно так же законы о благополучии животных не могут работать с животными в статусе «квази-личностей» или «вещей-плюс». Они либо личности, к которым применяется принцип равного уважения и чьи интересы в избежании страданий имеют моральную значимость, либо вещи, к которым принцип равного уважения не может быть применен и чьи интересы могут быть проигнорированы, если нам это будет выгодно. Третьего не дано. Разумеется, мы можем обращаться с другими животными лучше, чем делаем это сейчас. Однако в свете статуса животных в качестве собственности этому препятствуют мощные экономические силы. Но просто лучшее обращение с животными не будет означать, что они перестанут быть вещами. Возможно было бы лучше бить рабов три раза в неделю, а не пять, но такое обращение не исключило бы рабов из категории вещей. Одинаковые интересы рабовладельцев и рабов не получали одинакового обращения, поскольку первые имели право не испытывать никаких страданий в результате использования исключительно в качестве ресурсов, в то время как у вторых такого права не было. Как и люди, другие животные заинтересованы в избежании любых страданий, которые мы причиняем им в процессе использования, как бы «гуманно» мы это ни делали. Если мы защищаем людей от страданий, связанных с таким использованием, но не распространяем эту защиту на других животных, значит мы не применяем принцип равного уважения к их интересу в избежании страданий.

Если животные личности, это не означает, что они в точности как люди. Это не означает, что мы должны обращаться с ними точно так же, как с людьми, или что мы должны наделить их какими-либо юридическими правами, которыми наделяем полноправных людей. Это не означает, что у животных должна быть некая гарантия на жизнь без страданий, или что мы должны защищать их от других животных в дикой природе или от неумышленного вреда со стороны людей. Как я утверждаю далее, это не обязательно исключает возможность выбора человеческих интересов в ущерб интересам других животных в ситуации истинного конфликта. Но признание других животных личностями требует от нас запрета владения животными и признания морального обязательства отменить их использование ради еды, биомедицинских экспериментов, развлечения, одежды и любого другого использования, в рамках которого предполагается, что животные являются всего лишь ресурсами. Отмена рабства животных должна требоваться любой этической теорией, которая признает моральную значимость их интересов, даже если в целом отдельная теория отвергает права. Точно так же отмена человеческого рабства требуется любой теорией, которая признает моральную значимость интересов людей.

Ложные конфликты

Моральный статус животных касается вопроса о том, как мы должны обращаться с ними в случае конфликта между их интересами и нашими. Большинство этих конфликтов создаем мы сами. Мы разводим чувствующих животных миллиардами ради одной единственной цели: убивать их. А затем мы пытаемся понять природу наших моральных обязательств перед ними. Но разводя животных ради такого использования, в котором мы никогда не сочли бы приемлемым использовать людей, мы уже целиком вынесли их за рамки морального сообщества. Что бы мы ни говорили о том, что мы якобы относимся к их интересам серьезно, мы уже заранее решили, что принцип равного уважения к ним не применяется, что они просто вещи, лишенные морально значимых интересов.

Поскольку животные являются собственностью, мы обращаемся с каждой проблемой, которая касается их использования или обращения с ними, так, словно она представляет собой истинный конфликт интересов. И мы неизбежно отдаем предпочтение интересам людей в ущерб животным, даже если их страдание может быть оправдано исключительно нашим удобством, развлечением или удовольствием. Однако в подавляющем большинстве случаев, когда мы пытаемся оценить свои моральные обязательства перед другими животными, нет никакого настоящего конфликта. Когда мы размышляем о том, съесть ли гамбургер, купить ли шубу, сходить ли на родео, мы не сталкиваемся с конфликтом, достойным хоть сколько-нибудь серьезного этического рассмотрения. Если мы относимся к интересам животных серьезно, тогда мы должны прекратить производство таких конфликтов. Они изначально могут быть созданы только благодаря игнорированию принципа равного уважения и произвольному решению использовать животных так, как мы совершенно справедливо никогда не стали бы использовать никаких людей.

Подразумевают ли эксперименты над животными истинный конфликт наших интересов? Даже если необходимость в использовании животных в экспериментах действительно существует, наш конфликт в данном контексте не отличается от конфликта между больными людьми и здоровыми, на которых мы могли бы поставить эксперименты, чтобы найти лекарство для больных. Чтобы у получаемых благодаря экспериментам над животными данных вообще было применение, их необходимо экстраполировать на людей. И экстраполяция не является точной наукой даже в самых лучших условиях. Если мы хотим получить данные, которые будут полезны в поиске лекарств для лечения человеческих болезней, будет эффективнее использовать людей. Но мы не позволяем использовать людей так, как используем лабораторных животных. И мы не видим какого-либо конфликта между больными людьми и теми, чье использование может помочь найти лекарство от данной болезни. Мы считаем всех людей частью морального сообщества, и хотя мы можем обращаться с ними по-разному, мы соглашаемся, что нахождение в этом сообществе запрещает подобное их использование. У других животных нет таких особенностей, которые нельзя было бы найти у некоторых групп людей и которые оправдывали бы их использование в экспериментах. Мы считаем других животных лабораторным оборудованием, но находим неприемлемым подобное использование каких-либо людей, а потому создаем конфликт, игнорируя принцип равного уважения и обращаясь с одинаковыми интересами по-разному.

Конечно, мы можем столкнуться с по-настоящему чрезвычайной ситуацией, вроде горящего дома, в котором находится человек и другое животное, а мы можем спасти только кого-то одного. В итоге подобные ситуации требуют от нас принятия произвольных решений, которые не могут соответствовать общим принципам поведения. Тем не менее, даже если в таких ситуациях мы решим всегда спасать только человека, но не других животных, отсюда не следует, что животные являются всего лишь ресурсами, которые мы можем использовать в своих целях. Мы бы никогда не пришли к такому выводу, если бы выбор стоял между двумя людьми. Представьте двух людей в горящем доме. Первый — маленький ребенок, а второй — старик, который вскоре умрет от естественных причин, не зависящих от пожара. Если мы решим спасти ребенка просто потому, что у него еще вся жизнь впереди, мы не придем к выводу, согласно которому обращение пожилых людей в рабство или их использование в качестве мишеней во время стрельбы морально приемлемо. Представьте, что дикое животное собирается напасть на вашу подругу. Наше решение убить это животное, чтобы спасти подруге жизнь, не означает, что убивать животных ради еды морально приемлемо. Точно так же убийство сумасшедшего, пытающегося убить вашу подругу, не сможет послужить оправданием для использования сумасшедших людей в качестве безвольных доноров органов.

Серьезное отношение к интересам других животных не требует от нас обращаться с ними во всех вопросах точно так же, как и с людьми. И оно не требует от нас признания за животными всех или большинства прав, которые мы признаем за людьми. Мы все еще можем отдавать предпочтение людям в ущерб другим животным в ситуации истинного конфликта, когда это действительно необходимо. Но это не значит, что мы можем использовать их в качестве ресурсов. А если использование животных в качестве ресурсов не может быть оправдано, значит мы должны отменить их институциональную эксплуатацию. Мы должны заботиться о тех животных, которые уже появились на свет, но мы должны прекратить разводить их. Будем реалистами, отмена эксплуатации животных сможет быть закреплена в законе только тогда, когда значительная часть населения начнет относиться к их интересам серьезно. Наш моральный компас не укажет нам на животных, если они будут лежать в наших тарелках. Другими словами, мы должны есть овощи и действовать согласно моральным принципам, которые, как мы сами утверждаем, мы разделяем.

Если мы прекратим использовать животных в качестве ресурсов, тогда единственные конфликты между нами и другими животными будут касаться животных в дикой природе. Олени могут грызть наши декоративные кусты. Кролики могут есть наши овощи. Случайное дикое животное может напасть на нас. В таких ситуациях, несмотря на неизбежные сложности межвидового сравнения, мы должны изо всех сил постараться применить принцип равного уважения и поступать с одинаковыми интересами одинаково. В целом мы по крайней мере должны будем приложить добросовестные усилия для избежания намеренного убийства других животных, если убийство людей в аналогичном конфликте будет запрещено. Однако я не думаю, что признание моральной значимости интересов других животных потребует судить автомобилиста, который случайно сбил животное, за убийство. И я не предлагаю создать основания для исков, которые позволят корове засудить фермера. Действительно интересный вопрос заключается в том, почему у нас вообще есть корова?

Подробнее о первом принципе Аболиционистского Подхода к Правам Животных.

Авторство: Gary L. Francione [Перевод не был проверен и одобрен].
Перевод: Денис Шаманов
Источник: Cass R. Sunstein and Martha C. Nussbaum, editors, Animal Rights: Current Debates and New Directions (Oxford University Press, 2004) 108-142, and reprinted in Gary L. Francione, Animals as Persons: Essays in the Abolition of Animal Exploitation (Columbia University Press, 2008) 25-66.