Размышления над книгами «Животные, собственность и закон» и «Дождь без грома»

I Введение

В своей книге 1995г. «Животные, собственность и закон» я утверждал, что законы о благополучии животных не обеспечивают им хоть сколько-нибудь значимой защиты, поскольку другие животные являются собственностью людей. Животные являются вещами, которыми мы владеем. Они имеют только внешнюю или условную ценность, будучи средствами достижения наших целей. В качестве нашего личного решения мы можем придать более высокую ценность нашим животным-компаньонам, вроде кошек и собак, но с точки зрения закона даже эти животные являются не более чем товарами. В целом мы не признаем за животными какой-либо внутренней ценности. Мы защищаем их интересы только в тех случаях, когда нам это выгодно.

Мы утверждаем, что серьезно относимся к интересам других животных как с этической, так и с юридической точки зрения. По этой причине мы имеем законы против жестокого обращения и другие законы о благополучии животных. Мы пытаемся найти баланс между интересами людей и других животных, но поскольку последние являются собственностью первых, никакого реального баланса здесь быть не может. Интересы других животных почти всегда будут считаться менее значимыми, чем интересы людей, даже если речь идет о базовых интересах животных и относительно тривиальных интересах людей. Законы о благополучии животных требуют установления баланса наших интересов, но результат изначально предопределен их имущественным статусом в качестве «скота», «дичи», «лабораторных животных» и так далее.

Несмотря на то, что мы якобы запрещаем причинение животным страданий «без необходимости», мы не задаемся вопросом о том, является ли то или иное использование животных необходимым, хотя бóльшая часть страданий, которые мы им причиняем, не может быть названа необходимой вообще ни в каком смысле этого слова. Вместо этого мы задаемся вопросом о том, является ли необходимым то или иное обращение в рамках использования, которое само по себе не является необходимым. Мы обращаем свое внимание на обычаи и практики различных форм институциональной эксплуатации животных и предполагаем, что те люди, которые в этом участвуют, не будут причинять больше боли и страданий, чем полагается для конкретного использования, поскольку с их стороны это будет так же иррационально, как если бы владелец автомобиля разбивал свою машину без всяких на то причин.

Например, несмотря на отсутствие необходимости употребления продуктов животного происхождения, а также на возможный вред, который они наносят нашему здоровью и окружающей среде, мы не задаемся вопросом о необходимости использования животных для производства пищи. Мы лишь пытаемся убедиться, что их боль и страдания не выходят за рамки общепринятых практик и стандартов животноводческой промышленности. Если кастрация и клеймение сельских животных, которые сопровождаются сильной болью, являются общепринятыми практиками среди фермеров, тогда мы считаем подобные действия «необходимыми», поскольку исходим из предположения о том, что фермеры не будут калечить своих животных без веских на то причин.

В результате уровень заботы, который обеспечивают законы о благополучии животных, редко превышает тот уровень, который и так будет обеспечен рациональным собственником для достижения экономической эффективности эксплуатации. Поскольку животные являются собственностью, мы называем «гуманным» такое обращение с ними, которое назвали бы пытками, если бы так обращались с людьми.

В своей книге 1996г. «Дождь без грома: идеология движения за права животных», я утверждаю, что между позицией прав животных и позицией заботы об их благополучии существуют важные теоретические и практические разногласия, и что велферистская регуляция с целью сделать обращение с животными более «гуманным» в основном лишь делает их эксплуатацию более эффективной. Я утверждаю, что велферистская регуляция не защищает и не признает неотъемлемую ценность животных и не может каким-то образом постепенно привести к отмене их эксплуатации. Например, федеральный закон «О гуманном убое», который якобы требует «гуманного» убийства животных, используемых для производства еды, запрещает причинение им страданий только в тех случаях, когда это обеспечивает безопасность рабочих, сокращает повреждения туш и приносит другие экономические выгоды людям. Однако абсурдно называть какую-либо бойню «гуманной».

Если же зоозащитники надеются защитить животных сверх того уровня, который обуславливается экономической эффективностью их эксплуатации, тогда имущественный статус животных и необходимый политический компромисс неизбежно приводят к регуляции, которая почти никак не влияет — если вообще влияет — ни на интересы хозяев животных, ни на улучшение условий обращения с ними. Основной эффект таких инициатив заключается в том, что общественность начинает чувствовать себя более комфортно относительно эксплуатации животных, что на самом деле может привести к итоговому увеличению их страданий в силу распространения их использования. Центральной тезис «Дождя без грома» и моих более поздних работ заключается в том, что если интересы животных имеют моральную ценность, тогда мы должны признать за ними базовое право не быть собственностью, что требует от нас не регуляции, а отмены их институциональной эксплуатации.

Многие мои критики утверждают, что мы хоть и обращаемся с животными плохо, в их имущественном статусе нет ничего такого, что не позволило бы нам изменить закон, чтобы потребовать более хорошего обращения, а потому зоозащитники должны работать над постепенными улучшениями благополучия животных. Я утверждаю, что мы не можем найти оправдания их имущественному статусу независимо от того, как «гуманно» мы с ними обращаемся, точно так же мы не можем найти оправдания рабству, даже если оно «гуманное». И все же я определенно согласен, что мы могли бы обращаться с животными лучше, чем мы делаем это сейчас, что я откровенно признаю в книге «Животные, собственность и закон». Однако их статус в качестве нашей собственности является значительным препятствием, не позволяющим хоть сколько-нибудь значительно улучшить обращение с ними. Забота о благополучии животных не изменит для них почти ничего, помимо того, что сделает их эксплуатацию более экономически эффективной и социально приемлемой.

Не может быть никаких сомнений в том, что с момента публикации этих книг зоозащитное сообщество в Соединенных Штатах и по всем миру достигло такого уровня финансовых возможностей и общественного влияния, какого у них не было никогда в истории. Таким образом, если мои критики правы и имущественный статус животных не является столь значимым препятствием, тогда мы должны увидеть некоторые свидетельства прогресса, который не мог бы укладываться в описанную мной модель. То есть должны быть примеры защиты животных, которая заходит дальше необходимости, обусловленной эффективностью их эксплуатации, и отражает по крайней мере зарождающееся признание их неотъемлемой ценности, которая несовместима с их исключительно внешней ценностью в качестве собственности. Но вместо этого события последнего десятилетия или около того лишь поддерживают идею о том, что имущественный статус животных является куда более серьезным препятствием, чем полагали мои критики и зоозащитное движение.

Во второй части этого эссе я задаюсь вопросом о том, поспособствовала ли забота о благополучии животных в Соединенных Штатах тому, чтобы мы подошли ближе к признанию их неотъемлемой ценности, и прихожу к отрицательным выводам. Это не исчерпывающее исследование федеральных и региональных законов или изменений, на которые эксплуататоры животных согласились добровольно. Здесь я сосредоточусь лишь на тех событиях, которые зоозащитное сообщество, судя по всему, считает наиболее значимыми. В третьей части я обсуждаю некоторые из основных причин, по которым имущественная парадигма препятствует более хорошему обращению с животными. Это обсуждение в основном приводится в контексте ответа на критику моих убеждений Кассом Санстейном. В четвертой части я обсуждаю распространяемую моими критиками ложную дихотомию, согласно которой мы должны либо поддерживать традиционную велферистскую регуляцию, либо принести животных в жертву «утопичной» цели отмены их эксплуатации, которая если и будет достигнута, то только через очень много лет. В пятой части я привожу несколько наблюдений из сферы «зоозащитного права», какой она сформировалась в последнее десятилетие. Шестая часть касается идеи, разделяемой некоторыми людьми в юридическом сообществе, и согласно которой мы должны обеспечить особое обращение с определенными животными, вроде человекообразных обезьян, поскольку они имеют когнитивную схожесть с людьми.

II Несостоятельность велферизма

После того, как я озвучил свой тезис об имущественном статусе животных, прошло много лет, но несмотря на утверждения моих критиков о том, что имущественная парадигма не противоречит признанию неотъемлемой ценности их интересов, в Соединенных Штатах не произошло никакого хоть сколько-нибудь значимого улучшения их благополучия и соответствующих законов. Почти все изменения были откровенно связаны с попытками сделать использование животных более эффективным. То есть изменения их эксплуатации были основаны на таких соображениях, как увеличение продуктивности или сокращение затрат на рабочую силу. Они не признавали неотъемлемой ценности животных, которая требовала бы уважения их интересов, даже если это нам не выгодно. Такое развитие событий служит доказательством моих взглядов о животных в качестве собственности и о в целом неэффективной, а зачастую и контр-продуктивной природе мнимых достижений в сфере заботы об их благополучии. В этой части я обсуждаю несколько примеров «побед», объявленных зоозащитниками в течение последнего времени.

А. Сельскохозяйственные животные и отраслевое саморегулирование: «луч надежды»?

Питер Сингер, автор «Освобождения животных» и сторонник велферистских реформ, в качестве примера «успешной кампании в Америке» приводит кампанию зоозащитных организаций, вроде People for the Ethical Treatment of Animals (PETA), благодаря которой было достигнуто соглашение с МакДональдс «установить и соблюдать более высокие стандарты для скотобоен, снабжающих МакДональдс мясом», а также увеличить площадь содержания куриц в батарейных клетках. Сингер заявляет, что такое решение МакДональдс, за которым последовали Wendy’s и Бургер Кинг, является «лучом надежды» и «первым обнадеживающим знаком для сельскохозяйственных животных в Америке с момента зарождения современного зоозащитного движения». PETA заявляет, что в вопросе обращения с животными, используемыми для производства пищи, «произошло настоящее изменение сознания» и чествует МакДональдс как «лидеров в реформировании убийства животных и обращения с ними для производства говядины и курятины».

Однако оказывается, что это предположительное «изменение сознания» в целом не отличается от обеспокоенности эффективностью эксплуатации животных, которой в 1958 г. объяснялось принятие федерального закона «О гуманном убое», и не отражает какого-либо признания наличия у животных интересов, которые должны быть защищены даже в том случае, если это невыгодно людям. Стандарты для скотобоен, которые поддерживают Сингер и PETA, были разработаны Тэмпл Грандин, дизайнеркой «гуманных» систем забоя и обращения, деятельность которой я подробно обсуждаю в книге «Дождь без грома». Разработанные Грандин рекомендации касаются техники проведения животных через процесс оглушения и забоя и откровенно опираются на экономические интересы. Согласно Грандин:

Как только скот — коровы, свиньи и овцы — поступает на мясокомбинат, надлежащее обращение имеет значение не только для благополучия животных, но и к тому же может превратить убытки в прибыль. Исследования прекрасно демонстрируют, что при помощи заботливого и спокойного обращения с животными можно получить мясо значительно более высокого качества. <…> Надлежащее обращение с животными является не только важной этической целью, но и позволяет мясной индустрии работать безопасно, эффективно и выгодно.

Говоря об оглушении животных перед забоем, Грандин утверждает, что

грамотное оглушение позволяет получить мясо лучшего качества. Неправильное оглушение электричеством ведет к появлению красных пятен на мясе и переломам костей. Хорошее оглушение также требуется мясокомбинату для соответствия закону «О гуманном убое» и для благополучия животных. Если оглушение производится правильно, тогда животное не чувствует боли и мгновенно теряет сознание. Правильно оглушенное животное станет неподвижной тушей, которая будет безопасна для рабочих.

Она утверждает, что «ласковое обращение в правильно спроектированных условиях снизит уровень стресса, улучшит эффективность и обеспечит высокое качество мяса. Грубое обращение и плохо спроектированное оборудование вредят как благополучию животных, так и качеству мяса».

Обсуждая улучшения забоя и батарейных клеток, о которых говорит Сингер, МакДональдс заявили следующее:

Благополучие животных является важной частью нашей гарантии качества. Чтобы получить еду высокого качества на прилавках, требуется высокое качество продукции с ферм. Животные, с которыми хорошо обращаются, менее подвержены болезням, травмам и стрессу, которые оказывают на них такое же негативное влияние, как и на людей. Надлежащее обращение с животными также выгодно производителям. Соответствие нашим рекомендациям о благополучии животных помогает обеспечить эффективное производство и сократить отходы и убытки. Это позволяет нашим поставщикам быть крайне конкурентоспособными.

Wendy’s тоже подчеркивают эффективность своей программы заботы о благополучии животных: «Исследования доказывают, что гуманное обращение с животными не только предотвращает бессмысленные страдания, но и приводит к созданию более безопасных условий труда в сельском хозяйстве и животноводстве». В репортаже о добровольных реформах в животноводческой индустрии the Los Angeles Times заявляют, что «за принятием этих реформ отчасти кроется личный интерес. Если животное ударится, его плоть станет мягкой и ее придется выбросить. Даже стресс, особенно прямо перед убийством, может повлиять на качество мяса».

Короче, производители продуктов животного происхождения — работая вместе с известными зоозащитниками — начинают эксплуатировать животных с большей экономической эффективностью, соглашаясь на реформы, которые призваны улучшить качество мяса и безопасность рабочих. Но это не имеет совершенно никакого отношения к признанию за животными неотъемлемой ценности или интересов, которые должны уважаться даже в тех случаях, когда люди не могут извлечь из этого экономическую выгоду. Любые предполагаемые улучшения благополучия животных ограничены и оправданы исключительно экономической выгодой институциональных эксплуататоров. Кроме того, есть серьезные сомнения в том, действительно ли эти реформы приводят хоть к сколько-нибудь значительным улучшениям в обращении с животными. Скотобойня, следующая рекомендациям Грандин в оглушении, загоне и других аспектах процесса убийства, все равно остается невыразимо ужасающим местом. Когда Сингер, PETA или еще кто-либо говорят об обратном, они просто лгут. Курицы в батарейных клетках, которыми теперь снабжают некоторые из крупных сетей быстрого питания, могут жить в пространстве, эквивалентном квадрату примерно в 8.5 дюймов, против промышленного стандарта около 7.8 дюймов, но их жизнь все равно остается глубоко несчастной и будет полным абсурдом заявлять что-либо обратное. На самом деле «бесклеточные» курицы зачастую набиваются в сарай так плотно, что их движения очень сильно ограничены и они давят друг друга.

Если же МакДональдс и другие институциональные эксплуататоры и сталкиваются с затратами на такие изменения, они значительно компенсируются возможностью указывать на тот факт, что зоозащитники вроде Сингера и PETA поддерживают их за якобы «гуманное» обращение с животными. PETA вручили Тэмпл Грандин, которая консультировала МакДональдс и другие сети быстрого питания, награду «Визионер года 2004» за ее «инновационные улучшения» в процессе забоя. Некоторые велферисты, вроде Пола Валдау, руководителя Центра Животных и Общественной Политики в университете Тафтс, утверждают, что эти предположительные улучшения в животноводстве указывают на то, что «определенный сегмент населения начал потреблять осознанно». Именно подобные комментарии побуждают общественность думать, что теперь потребление продуктов животного происхождения более приемлемо, поскольку с животными обращаются более «гуманно», что демонстрирует в целом контр-продуктивную природу велферизма.

Б. Законодательство

Беглый обзор федерального и регионального велферистского законодательства за последнее десятилетие предоставляет несколько достойных внимания примеров таких законов, о которых в «Дожде без грома» я писал, что от них больше пользы не животным, а зоозащитным организациям, которым нужны законодательные «победы», чтобы собирать пожертвования.

1) Федеральное законодательство: закон «Об улучшении, поддержании и защите здоровья шимпанзе» (THE CHIMPANZEE HEALTH IMPROVEMENT, MAINTENANCE, AND PROTECTION (CHIMP) ACT)

Этот закон в 2000г. был с энтузиазмом поддержан множеством национальных зоозащитных организаций, а также приматологиней Джейн Гудолл. Многие зоозащитники сочли этот закон самой значимой вехой федерального законодательства после поправок к федеральному закону «О благополучии животных» в 1985г., который сам по себе является очень умеренным. Заявленной целью этого закона было создание национальной системы приютов для шимпанзе, которых министерство здравоохранения и социальных служб сочтет более непригодными для исследований, которые проводятся или поддерживаются федеральными учреждениями. Те шимпанзе, которые не находятся в государственной собственности, тоже могут быть приняты в программу приютов, если владелец передаст право собственности и прочие условия будут соблюдены. Система приютов должна управляться частной некоммерческой организацией, которую выбирает министерство, а затраты должны делиться так, чтобы некоммерческая организация оплачивала не менее десяти процентов за строительство приюта и не менее 25 процентов эксплуатационных затрат.

Этот закон хоть и выражает этическую обеспокоенность об используемых в исследованиях шимпанзе, из слушаний закона совершенно ясно, что Конгресс был по крайней мере в равной степени обеспокоен высокой стоимостью содержания этих животных в лабораториях и рассматривал систему приютов в качестве менее затратного решения, которое отчасти финансировалось бы частными фондами. Было сказано, что это «разумный с точки зрения финансовых затрат закон, который хорошо послужит как налогоплательщикам, так и животным». Зоозащитники тоже призывали поддерживать этот закон на основании его экономической эффективности.

Кроме того, этот закон откровенно предлагался в качестве средства, позволяющего продолжать опыты над шимпанзе. Сенатор Роберт Смит заявил, что этот закон «в целом является издержками ведения бизнеса. Если федеральное правительство хочет продолжать использовать шимпанзе в медицинских исследованиях, оно должно принять на себя ответственность за заботу о них после окончания исследований». Эвтаназия животных не являлась удовлетворительным выходом:

Некоторые из лучших и наиболее ответственных сотрудников, вроде ветеринаров и технических специалистов, по личным и эмоциональным причинам не смогут эффективно работать в атмосфере, в которой основным решением является эвтаназия, и могут уволиться. Учреждение с такой политикой может потерять своих лучших сотрудников.

Согласно сенатору Смиту, «поскольку шимпанзе так похожи на людей, работающие с ними ученые не смогут продолжать использовать этих животных, если по окончанию исследования их будут убивать». Советник сената Ричард Дарбин заявил, что «если федеральное правительство хочет продолжать использовать шимпанзе для достижения исследовательских целей в сфере здравоохранения, тогда долгосрочная забота о животных является необходимостью». Равно как и предположительные улучшения благополучия сельских животных, которые мы обсуждали в предыдущем разделе, закон о шимпанзе предоставляет собой еще одну, причем особенно релевантную иллюстрацию той мысли, которую я постоянно высказываю в своих работах: инициативы, которые направлены на улучшение благополучия животных и которые рассматриваются в качестве «издержек ведения бизнеса», могут запросто способствовать поддержанию их эксплуатации, делая ее более приемлемой.

Несмотря на то, что закон запрещает дальнейшие инвазивные опыты на «отставных» шимпанзе в системе приютов, у этого запрета есть два важных исключения. Во-первых, проживающие в приютах шимпанзе могут использоваться в

неинвазивных исследованиях поведения или медицинских исследованиях, основанных на информации, собранной благодаря обычному ветеринарному уходу, предоставляемому во благо шимпанзе, при условии, что эти исследования причиняют минимум физического и ментального вреда, боли, стресса и волнений самим шимпанзе и социальной группе, в которой они живут.

Во-вторых, этот закон позволяет проведение инвазивных опытов на «отставных» шимпанзе, если министерство сочтет их «необходимыми для решения важных проблем здравоохранения»; если нужен шимпанзе с определенной медицинской историей и протоколом предшествующих исследований; и если «в опытах будут использованы технологические и медицинские открытия, которые не были доступны на момент помещения шимпанзе в систему приютов». Исключения для инвазивных опытов также требуют, чтобы «эти исследования причиняли минимум физического и ментального вреда, боли, стресса и волнений самим шимпанзе и социальной группе, в которой они живут (включая случаи изъятия шимпанзе из приюта)».

Исключения для неинвазивных исследований поведения или медицинских опытов не квалифицированы, так что они, судя по всему, могут проводиться без ограничений. И несмотря на то, что исключения для инвазивных опытов строго квалифицированы, их требования легко удовлетворить. Если государство и ученые хотят провести исследование, то оно просто по-умолчанию призвано решить «важные проблемы здравоохранения». Не существует двух шимпанзе с совершенно одинаковой медицинской историей, даже если ранее они использовались в одних и тех же опытах, так что это исключение широко распахивает двери для ученых, которые всегда смогут заявить, что находящийся в приюте шимпанзе по тем или иным причинам является уникальным. Технологические и медицинские открытия совершаются ежедневно, а конкретных требований к ним в законе не прописано. Требование от инвазивных опытов причинять «минимум» боли и вреда, на мой взгляд, так же бессмысленно, как и требование не причинять животным страдания «без необходимости».

Кроме того, вопрос о том, соответствует ли то или иное инвазивное исследование данным требованиям, определяется советом директоров организации, управляющей системой приютов, а министерство должно принять их решение, если не сочтет его произвольным или бессмысленным. Для проведения исследований на шимпанзе из приюта требуется подача уведомления, чтобы их не могли проводить ученые, которые «ранее были оштрафованы за какое-либо нарушение закона „О благополучии животных“ или которым было запрещено их проводить». В законе не оговаривается механизм оценки и одобрения неинвазивных исследований поведения или медицинских опытов.

Зоозащитники, которые поддержали этот закон, либо не понимали, что такая система приютов под контролем государства будет способствовать проведению опытов на «отставных» шимпанзе, а не препятствовать этому, либо просто игнорировали этот факт. До его принятия многие шимпанзе содержались в лабораториях, а записи даже в лучшем случае велись нерегулярно. Вивисекторам, которые пытались найти шимпанзе для определенных опытов, приходилось сталкиваться со значительными трудностям, чтобы найти подходящих животных. Создание национальной системы приютов под эффективным управлением департамента здравоохранения существенно облегчило им работу благодаря информационному центру, в котором вивисекторы могут найти шимпанзе с нужной медицинской историей. Такая система позволяет им найти якобы уникальных шимпанзе, использование которых в экспериментах якобы удовлетворит требованию «решения важных проблем здравоохранения».

Сторонники закона утверждали, что исключение для инвазивных опытов было необходимо для получения поддержки от Национального Института Здравоохранения (NIH) — и именно в этом и заключается проблема. NIH согласились поддержать закон только при условии, что шимпанзе в приютах будут доступны для проведения опытов. Можно предположить, что NIH рассматривает отставку этих шимпанзе скорее в качестве отпуска. Многие зоозащитники указывали на заявления законодателей о том, что инвазивные опыты на этих шимпанзе «если и будут проводиться, то очень редко». Однако нам следует помнить случай с «обезьянами из Сильверспринг», которых забрали из финансируемой государством лаборатории после того, как власти обнаружили жестокое обращение с животными. Тогда NIH выступили перед конгрессом с недвусмысленными заверениями в письменной форме о том, что эти приматы будут доставлены в Delta Regional Primate Center и больше никогда не будут использованы в экспериментах. Но несмотря на свои обещания конгрессу, NIH позволили дальнейшие опыты, заявив, что эти обезьяны имеют уникальную медицинскую историю. Конгресс подал множество жалоб, но NIH все проигнорировали, обосновывая опыты научной необходимостью. Непонятно, почему кто-либо из зоозащитников верит, что аналогичная ситуация не повторится с системой приютов для шимпанзе.

В ответ на критику, которую высказывал не только я, но и другие, сторонники этого закона отвечали, что решение проблемы исключений, позволяющих инвазивные исследования, заключается в том, чтобы поддержать закон сейчас, а затем оспаривать в суде каждое решение использовать шимпанзе из приюта в дальнейших исследованиях. Но дело в том, что оспорить в суде решение государственного органа практически невозможно.

Во-первых, неясно даже, имеют ли вообще зоозащитники соответствующий правовой статус для оспаривания в суде решения министерства использовать «отставных» шимпанзе в дальнейших исследованиях. То есть суд может запросто отклонить иск, даже не приступая к рассмотрению решения министерства.

Во-вторых, и что более важно, даже если окажется, что зоозащитники обладают необходимым правовым статусом, сами нормы судопроизводства защитят решения министерства. Данный закон предоставляет два уровня защиты административным решениям проводить эксперименты на шимпанзе из приютов. Согласно закону, система приютов должна управляться некоммерческой организацией, выигравшей контракт с департаментом здравоохранения или назначенной им иным образом. Совет директоров приюта наделен властью решать, удовлетворяет ли то или иное инвазивное исследование требованиям минимизации боли и вреда, и если министерство сочтет, что прочие условия выполняются (то есть соглашается на исключение), тогда министерство обязано подчиниться решению совета директоров, если оно не произвольно и не бессмысленно. Кроме того, решение министерства относительно решения совета директоров, а также решение самого министерства о предоставлении исключения, защищены от судебных исков, если не удастся продемонстрировать произвольность или бессмысленность данных исследований. Наконец, «отставные» шимпанзе могут без ограничений использоваться в не инвазивных исследованиях поведения или в определенных медицинских опытах, если причиняется «минимум физического и ментального вреда, боли, стресса и волнений», и в законе нет механизма для оценки этих исследований.

В сентябре 2002г. Национальный Центр Исследовательских Ресурсов при Национальном Институте Здравоохранения вручил контракт на приюты организации Chimp Haven, Inc., некоторые из членов совета директоров которой либо ранее проводили опыты над животными, включая приматов, либо заняты этим в настоящее время. Совет Chimp Haven, Inc. принимает решения о том, минимизированы ли физический и ментальный вред, причиняемый «отставным» шимпанзе в том или ином эксперименте. Министерство, к чьему собственному решению о допустимости исследования полагается отнестись с уважением, должно уважать решение совета директоров. Короче, решения министерства проводить инвазивные исследования на шимпанзе из приютов оказываются неуязвимы перед хоть сколько-нибудь значимыми судебными исками, даже если зоозащитники смогут доказать за собой необходимый правовой статус, чтобы вообще подать этот иск. И хотя в законе сказано о необходимости подачи уведомления, чтобы общественность могла высказаться о проводящихся экспериментах над шимпанзе в системе приютов, федеральные органы печально известны тем, что игнорируют зачастую весьма серьезное общественное возмущение использованием животных в экспериментах.

В итоге этот закон делает использование шимпанзе в исследованиях более общественно-приемлемым и создает систему «приютов», которая значительно сокращает затраты на содержание животных, особенно учитывая, что она частично финансируется и поддерживается зоозащитниками. Эта система сокращает расходы исследователей на поиск животных с определенной медицинской историей. И «отставные» животные все равно могут быть использованы в определенных неинвазивных исследованиях, а также в инвазивных исследованиях для «решения важных проблем здравоохранения». Этот закон идеально вписывается в описанную мной модель велферистского законодательства, которая не имеет никакого отношения к признанию неотъемлемой ценности других животных, но имеет самое прямое отношение к экономике и поддержке использования животных. Этот закон ни на йоту не отошел от имущественной парадигмы. На самом деле он укрепил идею о том, что шимпанзе являются товарами, а стандарты их благополучия должны быть связаны с экономической эффективностью их эксплуатации.

2) Региональное законодательство: «запрет» клеток для свиноматок

Многие зоозащитники считают, что региональное законодательство является более плодородной почвой для изменения условий эксплуатации животных, чем федеральное, но результаты последних лет не подтверждают такую точку зрения. Питер Сингер, говоря о внесении поправок в Конституцию Флориды в 2002г. для «запрета содержания свиноматок в таких тесных клетках, что они даже не могут развернуться», называет это «даже бóльшим триумфом», чем изменения условий содержания и убийства сельскохозяйственных животных, на которые институциональные эксплуататоры соглашаются добровольно. Зоозащитников возглавили The Humane Society of the United States (HSUS), Farm Sanctuary и другие организации. Им удалось собрать 700 тысяч подписей за вынесение на голосование предложения запретить клетки для свиноматок. Жители Флориды поддержали предложение и теперь их Конституция запрещает держать свиноматок в «заключении» или привязывать их «таким образом, чтобы они не могли свободно разворачиваться».

По ряду причин признание этих поправок в качестве «триумфа» демонстрирует, что планка реформ эксплуатации животных до нелепости низка. Во-первых, кампания против клеток для свиноматок, которая началась во Флориде, а теперь продолжается в других штатах, откровенно основана на экономических соображениях. Зоозащитники призывали к поправкам, объясняя их необходимостью запрета во Флориде крупного интенсивного свиноводства, чтобы защитить туризм и стоимость земли. В целом они утверждали, что альтернативы клеткам для свиноматок, вроде систем группового содержания, сократят производственные затраты и увеличат производительность. Во-вторых, во Флориде было всего два фермера, которых затрагивали эти поправки, так что сопротивление практически отсутствовало. При этом крупные зоозащитные организации потратили на эту кампанию более одного миллиона долларов. В-третьих, поправки определяют содержание «в заключении» как содержание «в любой клетке, ящике или любом другом заключении, в котором свинья содержится бóльшую часть дня», и это вероятно означает, что использование клеток для свиноматок в течение меньшей части дня не будет запрещено. В-четвертых, поправка откровенно допускает использование клеток для свиноматок в «предродовой период», который определяется как «семь дней перед ожидаемой датой родов». Использование клеток также допускается для «ветеринарных целей» на период «не превышающий разумно необходимого». Как и в случае с терминами вроде «страданий без необходимости», которые мы обсуждали ранее, любые юридические стандарты относительно других животных, которые позволяют выполнять ту или иную практику, если она «разумно необходима», на практике являются предложением игнорировать их интересы. В-пятых, хотя зоозащитники предполагали, что поправки скорее всего приведут к тому, что свиней будут выращивать в групповых системах содержания, поправки требуют для свиней лишь возможности разворачиваться, «не касаясь ни одной из стен клетки», но не группового содержания. В-шестых, эти поправки стали примером, согласно которому успешная кампания за изменение конституции Флориды требует абсолютного большинства голосующих, таким образом ограничивая возможность подобных инициатив в будущем.

Для зоозащитных организаций, которые объявили эти поправки своей победой, они действительно были «триумфом» по сбору пожертвований. Но эти поправки и подобные им инициативы делают для животных крайне мало, на деле оказываясь контр-продуктивными. HSUS заявляют, что фермеры, которые внедрят альтернативы клеткам для свиноматок, могут не только увеличить производительность и сократить производственные затраты, но еще и «повысить спрос на свою продукцию или выиграть рыночную премию». Попытки сделать эксплуатацию более эффективной и повысить спрос на мясо не имеют никакого отношения к признанию неотъемлемой ценности животных. Эти инициативы рассматривают животных исключительно в качестве сырья.

3) Региональное законодательство: «запрет» фуа-гра в Калифорнии

Однако закон штата, который вызвал наибольший энтузиазм в зоозащитной среде, был принят в Калифорнии. В 2004г. губернатор Шварценеггер подписал закон, который формально запрещает насильственное кормление птиц для производства фуа-гра, а также продажу продуктов, при производстве которых «птиц кормили насильно для увеличения их печени сверх нормальных размеров». Этот закон поддержало большинство крупных зоозащитных организаций и многие знаменитости, назвав его «беспрецедентной победой для животных».

Закон Калифорнии является одним из немногих примеров, в которых благополучие животных не связано с экономическими соображениями откровенно. То есть этот закон не стремится сделать эксплуатацию более «гуманной», делая ее более экономически-выгодной посредством сокращения производственных затрат и повышения производительности. Вне всяких сомнений производство фуа-гра подразумевает варварское обращение с животными, но то же самое можно сказать обо всех других продуктах животного происхождения. Фуа-гра отличается тем, что не является частью нашей национальной культуры питания. Оно ассоциируется с Францией, к которой многие американцы относятся с неприязнью в силу разных политических причин. Производством фуа-гра в Соединенных Штатах занимаются всего две компании, а потребляют его относительно немногие люди, которые могут это себе позволить и считают роскошью. В определенном отношении фуа-гра аналогичен корриде, в которой варварства не больше, чем в родео или в любых других, более традиционных для Америки разновидностях развлечений с использованием животных. Но поскольку фуа-гра является «чужой» разновидностью эксплуатации, она может вызывать резкое осуждение.

И хотя можно спорить о том, признает ли этот закон, что по крайней мере некоторые животные обладают ценностью, превышающей их внешнюю или условную ценность, есть ряд причин говорить о том, что этот закон скорее является победой для единственного производителя фуа-гра в Калифорнии, Sonoma Foie Gras. Во-первых, он вступает в силу только первого июля 2012г. и откровенно поясняет, что эта дата «отражает намерение законодателей <…> дать период в семь с половиной лет всем физическим и юридическим лицам, чьи животноводческие практики подразумевают разведение и продажу птиц, которых кормят насильственно, на внесение изменений в свой бизнес». Передавая подписанный закон в Сенат, губернатор Шварценеггер выступил с заявлением:

Этот закон предоставляет семь с половиной лет для улучшения животноводческих практик до достижения гуманного способа кормить уток зерном, чтобы их печень увеличивалась естественным образом. Если производители преуспеют в этом начинании, тогда запрета продажи и производства фуа-гра в Калифорнии не произойдет.

Во-вторых, вплоть до первого июля 2012г. закон откровенно предоставляет Sonoma Foie Gras иммунитет к любым гражданским или уголовным судебным искам, касающимся практики насильственного кормления или продажи соответствующих продуктов, а все ожидающие рассмотрения обвинения должны быть закрыты. На практике этот иммунитет означает легализацию насильственного кормления вплоть до 2012г., хотя статус этой практики был под вопросом во время рассмотрения закона.

В-третьих, владелец Sonoma Foie Gras, Гиллермо Гонзалез поддерживал закон и лоббировал его подписание. Он заявил: «мы продолжим вести свой бизнес» и «мы поддержали этот закон, спасибо губернатору и законодателям за их серьезное рассмотрение и обсуждение». Гонзалез «открыто приветствовал закон, который давал ему иммунитет к судебным искам и семь с половиной лет для, как сказал губернатор, „улучшения животноводческих практик до достижения гуманного способа кормить уток зерном, чтобы их печень увеличивалась естественным образом“». Но Гоназлез также «надеется использовать отсрочку, чтобы доказать, что утки не страдают» и он «работает с учеными и исследователями, чтобы найти „ясные и непредвзятые ответы на вопрос о благополучии уток“, включая тесты на стресс». Мистер Гонзалез утверждает, что он уже нашел ученых, которые утверждают, что насильственное кормление не причиняет животным страданий. Кроме того,

Калифорнийский университет в Дейвисе работает с офисом губернатора для разработки плана, который позволит университетскому отделению по изучению животных и ветеринарной школе провести исследование для определения гуманности производства фуа-гра. Если исследование докажет гуманность этого процесса, тогда оно может быть взято на вооружение для изменения закона.

Более того, законодатели Калифорнии могут запросто отменить закон или ослабить его, чтобы позволить насильственное кормление с использованием специального оборудования или препаратов, которые якобы устраняют страдания, если они решат, что такие изменения делают практику «гуманной». Учитывая, что законодатели выразили свое намерение отсрочить дату вступления закона в силу именно для того, чтобы позволить животноводческому бизнесу «улучшить свои практики», такой итог кажется весьма вероятным.

Данный закон является замечательным примером, наглядно демонстрирующим проблематичность законодательных реформ эксплуатации животных. Он требует прекращения текущих судебных разбирательств и полностью защищает индустрию по крайней мере до 2012г., хотя запрет вряд ли будет достигнут в любом случае. В это время ученые будут использовать животных в болезненных экспериментах, чтобы понять, является ли насильственное кормление «гуманным» или чтобы разработать способ увеличения печени посредством «естественных процессов». Даже если каким-то чудом закон действительно вступит в силу в 2012г., птиц все равно будут интенсивно разводить и убивать. И хотя возможно в их глотки не будут вставлять трубки, их печени будут увеличивать каким-то другим образом, который сочтут «естественным» или о котором будут многие годы идти судебные тяжбы, а жизни птиц останутся такими же мрачными. Кроме того, подобные законы внушают людям иллюзию о том, что забота о благополучии животных, которых мы эксплуатируем ради еды, работает эффективно, что условия их содержания становятся значительно лучше, и что мы можем «потреблять осознанно».

Калифорнийский закон о фуа-гра оказался такой значительной победой для Sonoma Foie Gras, что их единственный конкурент в США, Hudson Valley Foie Gras требует принять аналогичный закон в Нью-Йорке, чтобы вплоть до 2016г. предоставить им иммунитет от любых гражданских и уголовных исков в связи с насильственным кормлением птиц.

В. Правовой статус: Animal Legal Defense Fund, Inc. против Гликмана

Когда речь заходит о судебных решениях, зоозащитники заявляют, что дело Animal Legal Defense Fund, Inc. против Гликмана предоставляет широкое окно возможностей для обретения необходимого правового статуса для законного требования соблюдения закона «О благополучии животных». Однако было бы более справедливо сказать, что это лишь «маленькая форточка» для этого статуса лишь в некоторых исключительных ситуациях.

В этом деле зоозащитник заявил, что получил эстетическую травму, когда посетил охотничью ферму и увидел обезьян, которые по его мнению содержались в негуманных условиях. Он заявил, что если бы Сельскохозяйственный Департамент Соединенных Штатов, который должен следить за соблюдением закона «О благополучии животных», как того требуют поправки 1985г., предъявил необходимые стандарты, тогда животные не находились бы в таких условиях. Окружная прокуратура в полном составе решила, что зоозащитник обладает необходимым правовым статусом, чтобы подать в суд на департамент за то, что тот не установил минимальных требований к физическому окружению, которые способствовали бы психологическому благополучию обезьян.

Истец не обжаловал часть постановления суда первой инстанции, согласно которому решение о том, каким образом соблюдается закон «О благополучии животных» не может быть рассмотрено в суде, поскольку эти решения находятся в компетенции соответствующего департамента. Постановление апелляционного суда касалось только вопроса о том, имеет ли зоозащитник необходимый правовой статус, чтобы подавать в суд на департамент за неустановление стандартов, которых требует закон. Таким образом, заявления о том, что дело Гликмана позволяет установить правовой статус для требований о соблюдении закона «О благополучии животных», ошибочны.

Кроме того, апелляционный суд недвусмысленно провел черту между охотничьей фермой и использованием обезьян или других животных в экспериментах, поскольку в последнем случае Конгресс откровенно установил надзор в виде зоозащитного комитета, состоящего из «частных лиц». Таким образом, необоснованными оказываются и заявления зоозащитников о том, что дело Гликмана предоставляет правовой статус для оспаривания в суде использования животных в экспериментах.

Наконец, в суде рассматривался исключительно вопрос о правовом статусе зоозащитника. Нарушение закона департаментом суд оставил на дальнейшее рассмотрение. Последовавшее разбирательство в апелляционном суде завершилось постановлением, согласно которому установленные департаментом стандарты были достаточны и основаны на решениях ветеринаров, ученых и государственных представителей.

В итоге дело Гликмана поднимает вопрос не об интересах животных, а лишь об эстетических интересах истца, причем только в тех редких случаях, когда Конгресс не установил других надзорных механизмов. Кроме того, последовавшие тяжбы дали ясно понять, что стандарты благополучия животных, которые не предоставляют им практически никакой защиты, продолжат преобладать.

Г. Прочие провалы велферистского подхода

Вышеупомянутые случаи не представляют из себя исчерпывающего исследования всех изменений за последнее десятилетие. Мы сосредоточились лишь на том, что большинство зоозащитников считают самыми значимыми победами за этот период. Разумеется, были и мелкие победы, особенно на региональном уровне. Например, многие штаты сделали нарушение законов о жестоком обращении с животными уголовным преступлением, увеличили штрафы и закрыли лазейки, позволявшие проводить бои с участием животных. Но учитывая количество времени, энергии и денег, которые потратило зоозащитное движение, полное отсутствие успеха шокировало бы не меньше, чем те достижения, которые они называют победами. Кроме того, законы против жестокого обращения с животными затрагивают относительно небольшое количество животных, а бои с их участием являются одной из немногих форм их эксплуатации, которые мы исторически были склонны запретить. Жестокий фестиваль отстрела голубей, который проводился каждый День Труда в Хиггинсе, штат Пенсильвания, и в рамках которого убивались и калечились тысячи животных, был целью протестов зоозащитников на протяжении многих лет, но был закрыт только тогда, когда такое решение приняли его организаторы. Тем временем птиц по-прежнему отстреливают по всей Пенсильвании.

Серьезных историй успеха все же не было. Мех был главной целью зоозащитных организаций в течение девяностых. Питер Сингер заявил, что в результате усилий зоозащитников меховой индустрии был нанесен такой урон, что она уже не оправится. Заявление Сингера безосновательно. Хоть продажи меха в США и упали в девяностых до одного миллиарда долларов, «с 1999г. продажи уверено росли, достигнув 1.8 миллиардов в 2003г». Продажи меха «во всем мире подскочили до 11.3 миллиардов долларов в 2002г. с 8.1 миллиардов в 1998г.» Резко возросло количество меховых магазинов и использующих мех дизайнеров, что совпало со значительным падением среднего возраста покупателей. Опрос, проведенный в 2004г. Институтом Гэллапа, выявил, что 63% опрошенных считают ношение меха „морально приемлемым“.

Провал антимеховой кампании представляет собой замечательный пример несостоятельности велферистской стратегии. Даже те зоозащитные организации, которые заявляли, что выступают против любой одежды из меха, включая ту, что сделана из животных, «выращенных на ферме», постоянно сосредотачивали свою агитацию на мехе определенных животных, вроде собак, кошек или нерп, будто их мех с точки зрения этики как-то отличается от меха других животных. Столь произвольное разделение вместе с общей неспособностью движения прямо заявить, что любая одежда из животных, будь то кожа или шерсть, ничем не лучше меха, по понятным причинам привело многих людей к выводу, что антимеховая кампания абсурдна. Наконец, постоянное использование сексизма в антимеховых (и прочих) кампаниях оттолкнуло многих прогрессивных людей и обесценило проблему меха в частности и эксплуатации животных в целом.

Во многих случаях зоозащитники не смогли добиться даже очень умеренных и на первый взгляд совершенно непротиворечивых изменений. Например, начавшиеся еще в 1975г. попытки добиться федерального запрета капканов, использование которых запрещено или ограничено лишь в немногих штатах, оказались безуспешными, несмотря даже на то, что они запрещены примерно в 90 странах. Попытки принять федеральный закон за мгновенную и «гуманную» эвтаназию «списанных» животных оказались безуспешны. Попытки законодателей запретить отстрел животных в закрытых пространствах, который называют «консервированной охотой», на федеральном уровне оказались безуспешными. Только половина штатов имеют законы, запрещающие или регулирующие такую деятельность, хотя многие охотники считают такую охоту неспортивной. Несмотря на десятилетия протестов и бойкотов со стороны зоозащитников, забой тюленей в Канаде продолжается. «В 2003г. Канадское правительство санкционировало добычу 975.000 животных в течение трех лет».

В этой статье не обсуждается бесчисленное множество случаев, в которых новые законы на деле отодвигали велферистскую повестку и способствовали распространению и увеличению интенсивности эксплуатации животных. Например, ряд штатов усилил защиту охотников и предупредил ограничения охоты посредством внесения поправок, чтобы сделать охоту конституционным правом. Однако два примера главных федеральных велферистских законов — закон «О благополучии животных» и закон «О гуманном убое» — наглядно демонстрируют неэффективность велферистского законодательства, а потому заслуживают отдельного упоминания.

Первый пример касается применения федерального закона «О благополучии животных» к крысам, мышам и птицам, которые составляют примерно 90% животных, используемых в лабораториях. В 1970г. Конгресс установил закон, в котором «животное» определялось как «любая живая или мертвая собака, кошка, обезьяна (отличные от людей млекопитающие приматы), морская свинка, хомяк, кролик или любое другое подобное теплокровное животное, которое Министерство сельского хозяйства использует или намеревается использовать в исследованиях, опытах, тестах, выставках или в качестве питомца». Министерство последовательно отказывалось признавать, что закон распространяется на крыс, мышей и птиц, а зоозащитники на протяжении тридцати лет пытались оспорить это в суде. В 2002г. Министерство согласилось на регуляцию, которая будет касаться крыс, мышей и птиц, а Конгресс внес поправки в закон, чтобы он больше не распространялся на крыс, птиц и мышей, которые были разведены специально для использования в лаборатории. Таким образом был положен конец одной из самых долгих кампаний в истории зоозащитного движения. Даже самые минимальные стандарты благополучия не применяются к подавляющему большинству животных, используемых в биомедицинских исследованиях в Соединенных Штатах.

Второй пример касается федерального закона «О гуманном убое». В 2001г. The Washington Post опубликовали историю, в которой рассказывалось о серьезных и массовых нарушениях закона на бойнях по всей стране. В этой статье рассказывалось о снятии кожи и расчленении живых животных, что делало очевидным, что закон почти никак не влиял на объемы страданий животных и что департамент сельского хозяйства никак не следил за его соблюдением. В ответ Конгресс заявил, что они считают, что министерство должно следить за соблюдением закона и «предотвращать бессмысленные страдания». Неясно, что вызывает большее беспокойство: бессмысленная отписка Конгресса или реакция зоозащитников, которые сочли эту отписку бессмысленной, но при этом продолжили верить, что закон «О гуманном убое» является важным законом.

III Собственность: структурные ограничения защиты интересов животных

Разумеется, мы могли бы обращаться с животными лучше, даже если бы сохранили их статус в качестве собственности. Например, в некоторых странах Европы обращение с животными немного лучше, чем в Соединенных Штатах, хотя они все равно остаются собственностью. Но важно понимать, что имущественная парадигма накладывает серьезные структурные и практические ограничения на наши отношения с другими животными. Кроме того, формально защита интересов животных сверх минимума, обусловленного экономической эффективностью их эксплуатации, может ослабить их имущественный статус, но это совсем не обязательно будет подразумевать признание их неотъемлемой ценности или шаг к признанию за ними права не быть нашей собственностью. Более того, подобная защита, как и велферизм в целом, может поддержать или даже усилить эксплуатацию животных, поскольку внушит людям чувство комфорта от якобы более «гуманной» эксплуатации.

Обсуждая мои взгляды на имущественный статус животных, профессор Касс Санстейн заявляет, что в этом статусе нет ничего такого, что ограничивало бы защиту, которой мы можем наделить животных, и что владение собственностью имеет множество ограничений. Он замечает:

Вы владеете своим домом, но вы вряд ли можете сжечь или взорвать его, или использовать в качестве концертного зала. Вы можете владеть стерео-системой, но если у вас есть соседи, тогда вы не сможете слушать музыку так громко, как вам захочется. В большинстве случаев права «владельцев» строго ограничены.

Санстейн утверждает, что «статус „владельца“ не является в принципе несовместимым со строгой приверженностью к предотвращению бессмысленных страданий животных или даже с признанием за ними юридических прав и неотъемлемой ценности». Он заявляет, что «факт владения даже защищает животных» посредством обязательств, накладываемых законами об их благополучии. Он заявляет, что мы должны призывать к запрету и ограничению «самых непростительных практик». Его позиция имеет целый ряд проблем.

А. Животные в качестве собственности и их интересы

Санстейн, конечно, прав, когда говорит о том, что владение собственностью ограничено, но он игнорирует определенные аспекты имущественной теории и отличий между собственностью и личностями, что делает его замечания неприменимыми к животным в качестве собственности. Хотя наше пользование своим имуществом действительно ограничено, эти ограничения накладываются в интересах других лиц (физических или юридических). Они не накладываются в интересах самой собственности. Я действительно не могу сжечь свой дом или включить музыку так громко, что это потревожит соседей. Но это объясняется тем, что нас волнует влияние моих действий на других людей, которые могут быть внутри или рядом с моим домом, когда я его подожгу, или которые живут по соседству и пытаются заснуть. Запрет на разрушение исторических зданий принят не в интересах самих зданий, а для защиты интересов людей, которые высоко ценят эти здания.

Санстейн также прав в том, что «действующие сегодня законы запрещают людям обращаться с животными так, как им захочется». Но он переоценивает степень, в которой законы регулируют наше обращение с ними. Несмотря на то, что закон требует от меня предоставить своей собаке еду и убежище, он не запрещает мне регулярно избивать ее в воспитательных целях или для дрессуры в качестве сторожевой собаки. Закон не запрещает держать собаку на цепи на заднем дворе и никогда не общаться с ней или отвести ее к ветеринару и «усыпить» просто потому, что она мне больше не нужна. На самом деле закон позволяет мне убить ее своими руками, если я сделаю это «гуманно» и не нарушу другие законы, которые при этом никаким образом не касаются благополучия собаки, например, запрет на убийство животных в многоквартирных домах или запрет на стрельбу из ружья в определенных местах. Я обязан кормить и поить животных, которых держу у себя на ферме, но при этом я могу держать их в ужасных условиях и подвергать их целом ряду очень болезненных процедур.

Санстейн также недооценивает ограничивающий принцип, на основе которого работают действующие законы. Даже если закон применяется (а множество разновидностей использования животных исключаются из сферы их применения) и признает, что определенные интересы животных должны быть защищены, в целом эта защита ограничена соображениями, обуславливающими эксплуатацию животных в определенных целях. Для эксплуатации животных мы должны предоставить им минимальную защиту, чтобы они могли послужить тем целям, ради которых мы их используем. Закон позволяет мне очень плохо обращаться со сторожевой собакой, но я не могу (по крайней мере теоретически) до смерти заморить ее голодом. Я юридически обязан предоставить ей минимальный уровень заботы, но не более того, который необходим, чтобы она оставалась жива и могла служить мне в качестве сторожевой собаки. Если я не предоставлю своим коровам и свиньям минимум пищи и ветеринарного ухода, тогда они умрут раньше срока и их трупы невозможно будет продать в качестве мяса. Если я не предоставлю адекватного количества пищи и воды лабораторным животным, а проводимый над ними эксперимент не требует голодания или обезвоживания (некоторые требуют), тогда это может сказаться на результатах эксперимента. Учитывая, что мы позволяем ученым проводить опыты, подразумевающие голодание и обезвоживание животных, значит требование предоставления им пищи и воды не имеет никакой связи с признанием за ними неотъемлемой ценности и моральной значимости их интересов. Стандарты благополучия животных в большей степени основаны на том факте, что если мы хотим эксплуатировать животных тем или иным образом, тогда у нас нет выбора, кроме как предоставить их интересам по крайней мере минимальную защиту.

Б. Животные в качестве собственности и страдания «без необходимости»

Санстейн утверждает, что статус животных в качестве собственности вполне совместим с приверженностью к предотвращению их страданий, «в которых нет необходимости», и что мы должны запретить «самые непростительные практики». Проблема в том, что Санстейн не предлагает — и на самом деле просто не может предложить — ясной теории, которая могла бы объяснить, что представляют из себя страдания «без необходимости» и что такое «непростительные» практики. Ключевой аспект моего аргумента, который Сантсейн и прочие критики предпочитают не замечать, заключается в том, что большинство разновидностей использования животных не могут быть обосновано названы «необходимыми» и что эти использования аморальны сами по себе, независимо от того, насколько «гуманно» мы обращаемся при этом с животными. Нам не нужно есть животных, носить их или использовать ради развлечений. Единственным оправданием этой эксплуатации является наше удовольствие, развлечение и удобство. Любые страдания, которые мы причиняем другим животным в рамках такой эксплуатации, «непростительны». В них нет никакой «необходимости».

Санстейн не согласен с моей позицией, что мы все должны перейти на веганство и прекратить употребление или использование любых продуктов животного происхождения. Вместо этого он считает, что мы не должны причинять животным больше страданий, чем это необходимо для их использования, в котором нет никакой необходимости. Сложно понять, как это может означать что-либо иное, чем идею о том, что мы не должны причинять животным бессмысленные страдания. Но с такой позицией согласны все. На самом деле в целом именно этого и требуют законы о благополучии животных. Создается впечатление, что Санстейн верит, что нынешние законы предоставляют животным «права», поскольку они запрещают причинение страданий «без необходимости» и требуют «гуманного» обращения. Право на «гуманное» обращение и свободу от страданий «без необходимости» вообще не является «правом», поскольку запрещает лишь те действия, которые не выгодны людям и которые в любом случае не будут совершаться рациональными собственниками.

Что касается желания Санстейна пойти дальше запрета бессмысленных страданий, с чем все согласны, сложно понять, как он может считать страдания, связанные с эффективностью эксплуатации, «непростительными» или не «необходимыми». Эксплуататоры животных регулярно заявляют, что те практики, которые критикуют велферисты, на самом деле предоставляют животным достаточный уровень защиты. Например, Национальный Совет Производителей Свинины утверждает, что в свиноводстве могут использоваться разные системы производства, но системы интенсивного заключения, вроде клеток для свиноматок, на самом деле полезны для животных, поскольку в ином случае производители не стали бы их использовать: «Благосостояние производителей зависит от благополучия и производительности их скота. Они должны предоставлять животным наилучший уход, а иначе сами пострадают». Владельцы звероферм, на которых разводятся животные, используемые для производства меха, заявляют, что если бы они не заботились о животных, тогда не смогли бы производить мех высшего качества. Эксплуататоры животных заявляют, что такие показатели эффективности являются единственным или по крайней мере основным объективным способом определения необходимых стандартов благополучия животных, который нельзя было бы обвинить в антропоморфизме. Если Санстейн говорит о том, что неэффективные формы эксплуатации животных должны быть заменены эффективными, значит он просто разделяет традиционную велферистскую позицию, согласно которой животные являются не более чем товарами, имеющими исключительно внешнюю ценность. И опять же, все эксплуататоры животных будут с ним согласны.

Санстейн, возможно, заявляет, что некоторые практики не являются необходимыми для производства продуктов животного происхождения в рамках другой системы. Например, он может сказать, что в интенсивном заключении нет необходимости, если выращивать животных на семейных фермах, которые, безусловно, приведут к резкому росту цен на животные продукты. Такая альтернатива вполне может предоставить животным более хорошие условия содержания, но их страдания все равно будут значительны и эти страдания все равно будут аморальны и безосновательны, поскольку у нас нет никакой необходимости в употреблении продуктов животного происхождения. Если мы признаем, что большая часть использования животных — как бы «гуманно» мы при этом с ними не обращались — не является необходимой ни в каком смысле этого слова, тогда идея о том, что мы должны запретить страдания «без необходимости» сразу покажется нам беспринципной и основанной исключительно на субъективных и зачастую элитарных рассуждениях.

В. Животные в качестве собственности и их неотъемлемая ценность

Санстейн согласен, что «чувствующие животные имеют внутреннюю ценность и что их благополучие само по себе является благом», но он утверждает, что признание этой ценности возможно даже в том случае, если животные остаются собственностью людей. И хотя мы действительно могли бы обращаться с животными лучше, даже если бы они оставались нашей собственностью, Санстейн упускает из виду ограничения, существующие в результате рассмотрения их в качестве вещей, которыми мы владеем. Собственность имеет исключительно внешнюю или условную ценность. Когда мы говорим, что личность обладает неотъемлемой или внутренней ценностью, мы имеем в виду, что ее ценность не только внешняя или условная. Мы признаем ее ценность, поскольку она ценит себя, даже если никто больше ее не ценит. Мы можем использовать других людей в качестве средств для достижения своих целей, но мы не можем использовать их исключительно в качестве средств.

С юридической точки зрения, мы не признаем за животными никакой ценности, кроме той, которую мы сами им придадим. В основном эта оценка связана с их имущественным статусом. Мы обращаемся с ними исключительно как со средствами достижения своих целей. Санстейн может быть прав в том, что мы могли бы относиться к интересам других животных более серьезно, но это легче сказать, чем сделать. Рассмотрим ситуацию с человеческим рабством в Северной Америке. Этот институт был структурно идентичен институту владения животными. Раб считался собственностью и его хозяин мог игнорировать почти все его интересы, если это было экономически выгодно. В целом закон оставлял вопрос о ценности раба на усмотрение его хозяина. Не могло быть никакого разумного баланса интересов рабовладельца и раба, поскольку интересы первого практически всегда подрывали интересы второго, хотя на первый взгляд казалось, что они защищены законом. Законы о благополучии рабов не могли установить даже хоть сколько-нибудь значимых ограничений на использование рабов, равно как и законы о благополучии животных не смогли установить хоть сколько-нибудь значимых ограничений их использования. Существуют мощные экономические, юридические, политические и социальные силы, которые оказывают сильное противодействие любой попытке обращаться с собственностью так, словно это не собственность. Разумеется, нам следует предоставить животным такие условия содержания, которые будут экономически обоснованы, например, мы должны заменить клетки для свиноматок на системы группового содержания, если это действительно сократит производственные затраты и увеличит объемы производства. Но такое использование слова «должны» связано с экономической рациональностью, а не с каким-либо признанием неотъемлемой ценности животных.

Санстейн заявляет, что «имущественный язык не обязательно говорит о том, что с животными будут обращаться как со средствами». Неясно, что он имеет в виду, когда разделяет имущественный дискурс и тот факт, что животные являются собственностью. Как бы то ни было, мы называем животных собственностью, потому что они и есть собственность. Что касается предположения Санстейна о том, что велферизм совместим с признанием за животными неотъемлемой ценности, мне кажется, что он не понимает, что велферистские инициативы очень редко, если вообще когда-либо, требуют защиты интересов животных в отрыве от строго определенной — обычно экономической — выгоды для людей, но даже в противном случае они не связаны с неотъемлемой ценностью. Санстейн часто приводит в качестве примера кошек и собак, то есть животных, которых люди наиболее часто используют в качестве своих компаньонов. Он заявляет, что мы можем и на самом деле признаем их неотъемлемую ценность независимо от их имущественного статуса. Не может быть никаких сомнений, что многие из нас действительно признают за своими животными-компаньонами неотъемлемую ценность. Но те из нас, кто придерживается такого мнения, на самом деле не рассматривают своих животных в первую очередь в качестве своей собственности или чего-то даже отдаленно похожего на телевизоры, автомобили и прочее имущество. В самом деле, мы считаем их членами своих семей. Однако с точки зрения закона животные-компаньоны не имеют никакой неотъемлемой ценности. Закон лишь защищает возможность хозяев обращаться со своей собственностью как будто у нее есть неотъемлемая ценность.

Г. Животные как собственность и рассмотрение на равных

Наконец, имущественный статус животных на практике весьма эффективно препятствует нашим попыткам серьезно рассмотреть их интересы, хотя мы определенно могли бы, по крайней мере в теории, обращаться с ними лучше, чем мы делаем это сейчас. Однако рассматривать животных на равных невозможно, если они наша собственность. Мы не защищаем людей от любых страданий и мы не можем этого сделать, но законы буквально каждой страны и международное право признают, что все люди имеют право не быть собственностью и не страдать в результате использования исключительно в качестве чужих ресурсов, каким бы «гуманным» это использование ни было. Невозможно рассматривать интересы животных на равных, если они являются нашей собственностью, поскольку сам статус в качестве собственности означает, что они будут использованы таким образом, каким мы не сочли бы приемлемым использовать ни одного человека.

В других работах я утверждал, что философ-утилитарист Джереми Бентам (1748-1832) выступал против человеческого рабства не только из соображений о том, что рабство в целом приносит обществу больше вреда, чем пользы, но и потому, что он понимал, что интересы рабов никогда не будут учитываться так же, как аналогичные интересы их хозяев. Таким образом можно утверждать, что даже Бентам, который в целом отвергал идею моральных прав, признавал за каждым человеком по крайней мере право не быть собственностью, чтобы на него вообще изначально распространялась этика. Бентам и другие философы, пытавшиеся применить принцип равного уважения к животным, не смогли применить к ним аналогичный анализ. Принцип равного уважения не может быть адекватно применен к животным, если они остаются собственностью. Точно так же он не может быть применен к людям, которые остаются в рабстве. Короче, рассмотрение интересов животных на равных неизбежно требует признания за ними права не быть нашей собственностью.

IV Новый велферизм: ложная дилемма и некорректное предположение

Многие зоозащитники признают проблему, которую представляет собой имущественный статус животных. Они заявляют, что по крайней мере в далеком будущем хотят изменить или даже отменить их статус в качестве собственности и запретить эксплуатацию. Тем не менее, эти зоозащитники, которых я называю «новыми велферистами», утверждают, что на данный момент у нас нет выбора. Мы должны поддерживать велферистские инициативы или сидеть без дела. Они говорят, что отмена эксплуатации «идеалистична» или «утопична», поскольку ее нельзя достичь мгновенно, а велферистские реформы являются единственным способом сократить страдания животных прямо сейчас. Кроме того, многие заявляют, что постепенные изменения стандартов содержания животных однажды приведут к отмене их эксплуатации. Оба постулата нового велферизма ошибочны.

А. Правовая позиция предлагает ясную стратегию

Во-первых, новые велферисты настаивают на ложной дилемме: поддерживай традиционный велферизм или не делай вообще ничего, чтобы помочь животным, которые страдают прямо сейчас. Эта дилемма ложна не только потому, что традиционный велферизм в целом неспособен облегчить страдания животных, но еще и потому, что правовая позиция на самом деле предлагает ясную и четкую стратегию и не является «идеалистичной» или «утопичной». Несмотря на то, что критики часто искажают правовую позицию, ее сторонницы и сторонники никогда не заявляли о существовании какой-либо возможности немедленной отмены институциональной эксплуатации и не отказывались от постепенных шагов к этой цели. Вместо этого они признают неотъемлемую ценность животных и стремятся постепенно искоренять их имущественный статус.

Правовая позиция предлагает четко определенную стратегию постепенных перемен как на индивидуальном, так и на социальном и юридическом уровнях. В качестве последовательных перемен на индивидуальном уровне теория прав животных предлагает веганство. Веганство — это не просто вопрос диеты. Это этическая и политическая приверженность идее отмены эксплуатации животных на индивидуальном уровне и она распространяется не только на пищу, но и на одежду и другие продукты. Многие зоозащитники заявляют, что согласны с теорией прав животных и хотят отменить их эксплуатацию, но продолжают есть продукты животного происхождения. Это ничем не отличается от человека, который владеет рабами, но заявляет при этом, что выступает против человеческого рабства. Кроме того, нет никакой разницы между употреблением мяса и употреблением молочных или любых других животных продуктов. Те животные, которых эксплуатируют в молочной индустрии, живут дольше тех, которых используют ради мяса, но в течение их жизни с ними обращаются хуже, а обрывается их жизнь на тех же самых бойнях, после чего их плоть в любом случае кто-то съест. Возможно, что в стакане молока или в рожке мороженного больше страданий, чем в стейке.

Некоторые зоозащитники заявляют, что веганство является вопросом личной жизни и не должно устанавливаться в качестве минимального принципа движения за права животных. Но такое заявление абсурдно. В употреблении мяса или молока нет совершенно никакой необходимости. Если движение за права животных не может занять принципиальной позиции насчет действий, которые приводят к страданиям и смерти миллиардов животных без какой-либо причины, кроме нашего удовольствия от вкуса мяса и молока, значит это движение не может занять принципиальной позиции вообще ни в каком вопросе, касающемся институциональной эксплуатации.

Вместо того, чтобы принять веганство в качестве строгой этической основы, зоозащитное движение согласилось с идеей о том, что мы можем «потреблять осознанно». Например, Питер Сингер утверждает, что мы можем быть «сознательными всеядными» и этично эксплуатировать животных, если, например, мы едим только тех животных, о которых хорошо заботились и убили без боли и стресса. Сингер восхваляет поставщиков «гуманных» животных продуктов, вроде Whole Foods Markets, Inc. и их генерального директора Джона Маки, называя их «этичными и ответственными». В 2005г. зоозащитник Том Риган пригласил Маки выступить на конференции под названием «Сила одного», которая была сосредоточена на способности отдельных людей добиваться значимых перемен для других животных. В 2004г. PETA вручили Whole Foods награду за то, что они «последовательно делали для благополучия животных больше, чем любой другой розничный магазин в индустрии, требуя от своих поставщиков соответствовать строгим стандартам».

Оставив в стороне вопрос о том, действительно ли эти «строгие стандарты» что-либо меняют для животных, в целом всегда лучше причинить меньше вреда, чем больше, если уж мы решили причинять вред. Но мысль о том, что зоозащитное движение активно призывает причинять животным меньше вреда в качестве приемлемого решения проблемы эксплуатации животных вызывает серьезное беспокойство. Иными словами, если X насилует Y, будет «лучше», если X не будет заодно избивать Y. Однако было бы омерзительно утверждать, что мы можем быть «сознательными насильниками», если не будем избивать своих жертв. Схожие чувства должна вызывать мысль о том, что зоозащитники поддерживают идею, согласно которой мы можем быть «сознательными всеядными», если будем есть якобы «гуманные» продукты, которые продают нам Whole Foods и другие магазины. Такая позиция не только противоречит идее о том, что жизни животных имеют моральную значимость, но еще и заставляет людей, которых волнуют другие животные, считать потребление продуктов животного происхождения этичной альтернативой веганству.

Как бы то ни было, будет просто абсурдно заявлять о согласии с правовой или аболиционистской позицией, не принимая веганство в качестве единственного этичного способа следовать этим идеям по крайней мере в своей личной жизни. Веганство представляет собой признание неотъемлемой ценности других животных и отказ соглашаться с их имущественным статусом.

Что касается социального и юридического уровней, нам необходима смена парадигмы в обществе, на которую в свою очередь отреагирует юридическая система. Я не согласен с заявлениями о том, что юристы займут ведущую роль в борьбе за права животных или что значительные законодательные изменения возможны в отсутствие сильного политического и социального движения за права животных и отмену их эксплуатации.

Наиболее важной формой постепенных изменений на социальном уровне является веганское образование о необходимости отменить, а не просто регулировать институциональную эксплуатацию животных. Зоозащитное движение в Соединенных Штатах не смогло просветить общественность в этих вопросах. У этого провала есть множество причин, но главная заключается в том, что зоозащитным организациям проще проводить велферистские кампании, нацеленные на сокращение страданий «без необходимости» и не имеющие почти никакого практического эффекта, а также часто одобряемые животноводческой индустрией. Зоозащитникам легко продать такие кампании и они не рискуют никого оттолкнуть. Проще сказать людям, что они могут быть этичными «сознательными всеядными», чем занять позицию, что веганство является моральным обязательством. Но проблема как раз в этом и заключается. Все согласны с принципом, что мы должны обращаться с другими животными «гуманно» и не должны причинять им страдания «без необходимости». Но 200 лет велферизма ясно дали понять, что в свете имущественного статуса животных это просто пустые слова.

Если национальные организации и поддерживают отмену эксплуатации животных, они делают это одновременно с поддержкой велферистских кампаний, результатом чего является путаница, не предлагающая ясного направления социальных изменений. Например, PETA заявляют, что они выступают против эксплуатации животных, но при этом вручают награды разным эксплуататорам, вроде Тэмпл Грандин или Whole Foods, Inc. Сегодня PETA заявляют, что поддерживают веганство. Но уже завтра они поддерживают «гуманную» эксплуатацию животных.

Веганство и аболиционистское образование представляют собой практическую и последовательную стратегию как в вопросе сокращения страданий животных прямо сейчас, так и в вопросе построения будущего движения, которое сможет добиться более серьезных изменений законодательства, чем регуляция (которую часто ошибочно называют «запретами») использования клеток для свиноматок в штатах, где вообще ни один производитель этими клетками не пользуется, или создания «приютов», в которых на «отставных» животных могут ставить опыты, если это «необходимо для здравоохранения». Если бы в восьмидесятых, когда зоозащитное сообщество Соединенных Штатов совершенно осознанно приняло решение следовать велферистской программе, существенная часть ресурсов была направлена на веганское и аболиционистское образование, тогда скорее всего веганок и веганов сегодня было бы на сотни тысяч больше. Это очень сдержанная оценка, учитывая сотни миллионов долларов, которые были потрачены зоозащитными организациями на велферистские инициативы. Я настаиваю, что возросшее число веганок и веганов посредством влияния на спрос на продукты животного происхождения сократили бы страдания животных в десятки раз сильнее, чем все велферистские «победы» вместе взятые. Также возрастающее число веганок и веганов помогло бы в создании политической и экономической базы для социальных изменений, которые должны предшествовать изменениям законодательства. Учитывая ограниченность во времени и финансах, невозможно понять, как сторонницы отмены эксплуатации животных в качестве долгосрочной цели или те, кто по крайней мере согласны, что имущественный статус животных является серьезнейшим препятствием на пути значительных перемен и по крайней мере должен быть радикально пересмотрен, могут верить, что экспансия традиционного велферизма является рациональным и эффективным решением, оставив даже в стороне вопросы об этической непоследовательности этой теории.

Для зоозащитников есть убедительные доводы, чтобы тратить ограниченное время и ресурсы на постепенные изменения, которых можно достичь разными способами: образованием, протестами и бойкотами, вместо законодательных реформ. Основной аргумент заключается в том, что реформы не могут быть приняты, если их по крайней мере молчаливо не поддержат институциональные эксплуататоры животных. Цена их поддержки — это компромисс, который лишит реформы всякого смысла и ограничит их до таких стандартов, которые сделают эксплуатацию более выгодной экономически. Вот почему образование и социальные перемены так важны и должны предшествовать изменениям юридическим. Сегодня у нас попросту нет политической базы для поддержки хоть сколько-нибудь радикального изменения законодательства. Несмотря на то, что многие люди испытывают неосознанную симпатию в отношении других животных, большинство из них этих животных ест. И у нас нет аболиционистского движения, которое могло бы бросить хоть сколько-нибудь серьезный вызов имущественному статусу животных. На самом деле лидеры зоозащитного движения активно призывают людей быть «сознательными всеядными».

Если же, несмотря на эти предостережения, которые за последние десять лет мне приходится повторять все чаще, зоозащитники все равно хотят добиваться перемен посредством изменения законодательства, административных реформ и судебных тяжб, тогда их кампании должны быть недвусмысленно направлены на последовательное искоренение имущественного статуса животных. С одной стороны, ни одна постепенная инициатива по достижению рассмотрения интересов животных на равных не сможет преуспеть, поскольку невозможно на равных рассматривать интересы собственников и их собственности. С другой стороны, большинство велферистских инициатив только и делают, что требуют от институциональных эксплуататоров быть более рациональными и эксплуатировать своих животных более эффективно.

Проблема в том, что у зоозащитников, которым нужны успешные кампании, чтобы собирать пожертвования, будет соблазн изображать в качестве шага, искореняющего имущественный статус, любую инициативу, которая защищает интересы животных и защита которой возможно не требуется для экономической эффективности эксплуатации. Например, предложение выделить курицам в батарейных клетках больше места может не опираться на качество мяса или подобные аргументы и может рассматриваться так, словно куриц не используют исключительно в качестве собственности. Но такая инициатива очевидно не делает почти ничего для облегчения их страданий и любая польза подобной инициативы наверняка перевешивается ее негативными последствиями, а именно убежденностью общественности в том, что использование животных стало более «гуманным», а значит более приемлемым. Более того, такая инициатива никаким образом не искореняет имущественный статус в долгосрочной перспективе и может даже усилить его.

Чтобы постепенные перемены действительно стали шагом к отмене эксплуатации животных, а не буксовали на одном месте с имущественной парадигмой, необходимо определить инициативы, которые недвусмысленно и прогрессивно признают за животными больше, чем только внешнюю или условную ценность. Поскольку ни один постепенный шаг сам по себе не может достичь отмены эксплуатации, точно определить необходимые критерии таких шагов для искоренения имущественного статуса невозможно. В книге «Дождь без грома» я указал на это неизбежное отсутствие точности и привел свои предварительные мысли о пяти условных критериях, которые можно использовать для определения постепенных шагов, которые хоть и не смогут отменить эксплуатацию животных, но тем не менее поспособствуют искоренению имущественного статуса. Идея заключалась в определении таких реформ, которые хоть и не отменяют имущественный статус целиком, но заходят дальше повышения эффективности эксплуатации традиционного велферизма и оспаривают статус животных в качестве собственности посредством откровенного признания за ними неотъемлемой ценности и интересов, которые должны быть защищены независимо от экономических последствий. Учитывая, что эти постепенные меры не устраняют имущественный статус, их основная ценность заключается в том, что они являются ступеньками на пути к отмене эксплуатации. Постепенные меры должны вести к новым постепенным мерам, отражая прогресс в признании неотъемлемой ценности животных.

Если кратко, то эти критерии подразумевают запрет значительных институциональных практик вместо традиционных велферистских реформ, требующих «гуманного» обращения или относительно мелких запретов. Например, запрет использования любых капканов предпочтительней, чем требование «гуманных» или «мягких» капканов. Запрет использования любых животных в конкретных экспериментах предпочтительнее, чем создание зоозащитного комитета, который будет следить за опытами. Запрет производства телятины предпочтительнее, чем поддержка бесклеточной телятины.

Кроме того, постепенные изменения должны защищать интересы животных сверх уровня, обусловленного эффективностью эксплуатации (ограничивающий принцип большинства велферистских инициатив) и должны откровенно продвигаться в качестве признания интересов животных, которые не подлежат торгу и не могут быть проигнорированы просто потому, что это может быть выгодно людям. Вместе эти критерии подразумевают признание за животными таких интересов, защита которых не обусловлена их эксплуатацией, и ценности, которая не является исключительно внешней или условной. Наконец, зоозащитники никогда не должны поддерживать альтернативные, более «гуманные» формы эксплуатации или замену одного вида животных на другой. Все постепенные законодательные реформы должны сопровождаться неустанным и ясным призывом к полной отмене всей институциональной эксплуатации.

Примером инициативы, удовлетворяющей этим критериям, может быть запрет использования животных в конкретной разновидности опытов, вроде психологических экспериментов, на основе признания за ними морально-значимых интересов не быть использованными в таких опытах независимо от выгод, которые могу извлечь из этого люди. Запрет использования одного вида животных может быть приемлем, если он не основан на предположении о моральном превосходстве этого вида и другие виды не предлагаются в качестве альтернативы. Любой запрет должен недвусмысленно предлагаться в качестве части программы по запрету всей вивисекции.

В наше время запрет, который удовлетворял бы всем этим критериям, не имеет никаких серьезных шансов на успех, но кампания за его принятие по крайней мере окажет на юридическую и политическую системы, а также на общество в целом, образовательный эффект о необходимости радикальных перемен. Как бы то ни было, будет лучше, если зоозащитники направят свое время и ресурсы на постепенные изменения посредством веганского и аболиционистского образования, а также будут заниматься практической работой, подразумевающей заботу об отдельных животных. Им стоит избегать кампаний за законодательные реформы, поскольку инициативы, которые могут помочь искоренить имущественный статус животных, на практике не преуспеют, а те кампании, что преуспеют, скорее всего лишь усугубят имущественный статус. Зоозащитникам также следует избегать кампаний, которые ставят своей целью добровольные изменения со стороны животноводческой индустрии, поскольку эти инициативы в лучшем случае бесполезны, а зачастую контр-продуктивны.

Б. Забота о благополучии животных и отмена их эксплуатации

Во-вторых, новый велферизм утверждает, что постепенные изменения, предлагаемые традиционным велферизмом, в итоге приведут к отмене эксплуатации животных или к значительному изменению их имущественного статуса, а потому нет никакой надобности в стратегии, откровенно сосредоточенной на веганстве и отмене этого статуса. Однако не существует ни единого исторического свидетельства в пользу велферистского аргумента, что регуляция эксплуатации сегодня может привести к более серьезной защите или отмене эксплуатации завтра. На самом деле история учит ровно противоположному. Похоже, что велферизм ведет только к продолжению и распространению использования животных.

Закон «Об улучшении, поддержании и защите здоровья шимпанзе» представляет собой хороший пример того, как забота о благополучии животных поддерживает их эксплуатацию. Спонсоры этого закона поняли, что многие люди считают опыты над шимпанзе неэтичными и что если необходимо, чтобы общественность и далее поддерживала эти опыты, придется создать более «гуманные» условия для шимпанзе. Следует помнить, что наиболее значимая форма эксплуатации животных в истории — интенсивное животноводство — появилось в течение второй половины двадцатого века, когда обеспокоенность благополучием животных была очень высока. Кроме того, недавние реформы некоторых аспектов интенсивного животноводства не ведут к веганству. Они внушают людям идею о том, что потребление животных морально приемлемо, если мы будем «сознательными всеядными» и будем есть только тех животных, которых вырастили «гуманно».

Как бы то ни было, велферизм процветает в большинстве западных стран на протяжении уже двух сотен лет, но мы причиняем боль и страдания и убиваем сегодня столько животных, как никогда в истории. Не существует никаких эмпирических свидетельств, указывающих на то, что велферизм приведет к отмене или значительному изменению имущественного статуса животных.

V Появление «зоозащитного права»

За последнее десятилетие значительное число американских юридических школ начали преподавать курсы по «зоозащитному праву». Объем сосредоточенных на животных юридических исследований тоже растет. Вместе с возрастающим числом практикующих адвокатов, заинтересованных проблемами, связанными с животными, это привело СМИ к выводу о том, что «зоозащитное право — это специальность, чье время настало» и что «права животных расцвели в надежный способ построить карьеру для нового поколения адвокатов».

Несмотря на то, что о связанных с животными проблемах несомненно стали чаще говорить как в юридических институтах, так и в судах, важно понимать, что по большей части «зоозащитное право» не имеет никакого отношения к правам животных и отмене их эксплуатации. Наоборот, это все о той же ложной дихотомии, согласно которой мы можем либо поддерживать традиционные велферистские инициативы, либо «пожертвовать благополучием существующих животных». Современное зоозащитное право по большей части поддерживает традиционные велферистские инициативы как способ изменения имущественного статуса животных. «Опека над питомцами, непредумышленное убийство, ветеринарная небрежность, жестокое обращение с питомцами и даже трасты для питомцев, которые позволяют людям отложить деньги на заботу о своих животных-компаньонах, медленно набирают критическую массу в судах первой инстанции». Зоозащитники заявляют, что это «закладывает юридический фундамент, устанавливающий внутреннюю ценность питомцев», который в итоге позволит «принять закон, согласно которому животные больше не будут собственностью, у них будут права и правовой статус».

В самом деле, на таких делах и юридических проблемах юристы могут построить карьеру, но попутно они не оспорят имущественный статус животных, а усугубят его. Например, поскольку животные является собственностью, справедливая рыночная стоимость животного или его экономическая ценность для хозяина являются преобладающими критериями оценки нанесенного вреда в тех случаях, когда человек причиняет страдания чужому животному или убивает его. Это не позволяет хозяевам получить компенсацию за травмы своих животных, поскольку многие из них не имеют значительной рыночной стоимости или экономической ценности.

Прецедентное право и законодательные акты в некоторых штатах изменили традиционный подход на признание эмоциональной связи между людьми и животными в их собственности. Некоторые зоозащитники заявляют, что это значительный шаг к в сторону отмены имущественного статуса. Однако такое заявление беспочвенно. Суды уже давно признают, что в некоторых случаях справедливая рыночная стоимость не является адекватной мерой порчи имущества, которое не имеет рыночной стоимости, вроде фотографий или семейных реликвий, и они предлагают альтернативные способы оценки. Тот факт, что некоторые суды приравнивают собак к семейным реликвиям, это, разумеется, очень хорошо для хозяев животных, равно как и для хозяев в остальном бесполезных реликвий и фотографий. Но это не означает изменения или шага в сторону изменения юридического статуса животных. Точно так же и семейные реликвии и фотографии не перестают быть собственностью из-за того, что суды признают, что их рыночная стоимость в некоторых ситуациях может быть неадекватной оценкой нанесенного вреда.

Даже если зоозащитники убедят суды и законодателей согласиться, что животные-компаньоны, которые получили травмы или были убиты другими людьми, являются «особой собственностью» схожей с семейными реликвиями, или учитывать урон от потери общения с животным или эмоционального стресса, это не изменит юридический статус животных в качестве собственности и не поспособствует признанию за ними неотъемлемой или внутренней ценности. Это лишь поспособствует признанию, что некоторые люди оценивают своих животных выше, чем другие, и что в некоторых случаях закон должен уважать эту оценку и не ограничивать владельца компенсацией, которая не покрывает причиненный ущерб.

Кроме того, придание такой важности эмоциональной реакции владельца в определении стоимости животного может привести к аномальным результатам. В деле Фрэдин против Страйд хозяйка принесла собаку с простреленной лапой к ветеринару и решила усыпить ее, поскольку не могла позволить себе стоимость лечения. Ветеринар согласился, но вместо этого вылечил собаку и пристроил ее в другую семью. Владелица увидела собаку пол года спустя и заявила, что испытала моральный ущерб, поскольку испугалась, что ее дети встретят собаку и попытаются вернуть ее назад. Она подала на ветеринара в суд и отсудила $500 судебных затрат, $4000 за моральный ущерб и $700 штрафа. Это одна из самых больших сумм за моральный ущерб, который испытал человек в связи со своим животным-компаньоном. И она была присуждена, поскольку животное не убили.

Аналогичным образом тот факт, что некоторые суды теперь позволяют создавать трасты для питомцев, вряд ли приведет к изменению юридического статуса животных или к признанию за ними неотъемлемой ценности. Конечно, здорово позволить хозяевам посмертно обеспечивать своих животных, но с точки зрения юриспруденции это всего лишь согласие с идеей о том, что владельцы собственности должны иметь возможность решать, как им завещать свою собственность, в том числе на благо другой собственности. Во многих отношениях трасты для питомцев не отличаются от трастов для содержания исторических зданий. Абсурдно называть трасты для питомцев «концептуальным прорывом для юридической системы Соединенных Штатов», объясняя это тем, что «в вопросе установления трастов и наследования животные были признаны физическими лицами с равными правами перед судом».

Некоторые зоозащитники заявляют, что дела об опеке над животными говорят о том, что «суды по всей стране начали разделять более прогрессивные идеи, согласно которым животные-компаньоны являются чем-то большим, чем просто движимым имуществом» или что это «один из способов разрушения стены» между людьми и другими животными. Опять же, такие заявления беспочвенны, хотя некоторые юристы несомненно зарабатывают на этом хорошие деньги. Когда пары разводятся, они часто вступают в разногласия относительно разделения самой разной собственности, включая животных. Судебное поставление о совместной опеке над животным ничем не отличается от аналогичного постановления о совместном использовании автомобиля. И хотя рассматривая такие дела, некоторые суды могут быть обеспокоены «наилучшими интересами» животных, это не говорит о каком-либо, даже косвенном или слабом изменении их имущественного статуса. Эти животные остаются собственностью. Кроме того, законы вот уже 200 лет признают наличие у животных интересов, которых нет у прочей собственности. Проблема в том, что это признание никак не повлияло на их имущественный статус и не понятно, почему кто-то верит, что в случае с делами об опеке все будет иначе.

Наконец, многие зоозащитники утверждают, что законы о жестоком обращении с животными улучшат это обращение и помогут искоренить их имущественный статус. Как я утверждал, такие законы по крайней мере отчасти были связаны с изменением социальных отношений и признания моральных и юридических обязательств людей перед другими животными. Однако идея обладания прямыми моральными и юридическими обязательствами несовместима с имущественным статусом животных, что в результате привело к тому, что законы о жестоком обращении в целом не могут предоставить животным никакой серьезной защиты. Многие из этих законов откровенно не распространяются на большинство форм институциональной эксплуатации. В тех же случаях, в которых такие законы применяются к институциональному использованию, суды трактуют их так, чтобы запретить лишь те действия, которые не являются общепринятыми или обычными в рамках данной индустрии. Более того, многие законы о жестоком обращении с животными являются уголовными и требуют доказательства злого умысла. Доказать злой умысел может быть сложно само по себе, но в случаях жестокого обращения с животными это становится еще сложнее, поскольку предполагаемое преступление совершается в социальном контексте, в котором убийство миллиардов животных является рутиной. Наконец, нарушение законов о жестоком обращении обычно квалифицируется в качестве проступка или мелкого правонарушения и наказываются небольшим штрафом, хотя в последние годы ряд штатов ужесточил наказания.

В любом случае законы о жестоком обращении вообще не распространяются на подавляющее число ситуаций, в которых мы убиваем животных или причиняем им страдания. Либо так прямо и написано в самих законах, либо суды трактуют их таким образом. Некорректно говорить, что эти законы запрещают «жестокость», поскольку бóльшая часть законного использования животных «жестока» в том смысле, какой мы обычно вкладываем в это слово в этическом дискурсе. Будет даже неверно сказать, что эти законы запрещают людям убивать животных и причинять им страдания просто ради «веселья», поскольку многие формы «развлечений» с использованием животных, вроде родео, цирков и стрельбы по голубям, совершенно законны. Законы о жестоком обращении применяются лишь к крошечной доле использования животных, которая полностью выпадает из весьма широкого спектра допустимой институциональной эксплуатации. А учитывая имущественный статус животных, буквально любое использование, которое создает экономические выгоды, остается законным.

Однако существует альтернатива доминирующей парадигме «зоозащитного права». Именно ей мы руководствовались на протяжении более десяти лет работы в Юридическом Центре Прав Животных при университете Ратгерс. Отчасти она существует благодаря мудрому совету нашего ныне покойного наставника и правозащитника Вильяма М. Канстлера. Он верил, что основная роль прогрессивных юристов заключается в том, чтобы защищать права тех, кто пытается сменить парадигму в общественном мышлении. То есть он не считал юристов основным двигателем социальных перемен. Не они, а социальные активистки и активисты, которые просвещают других людей, убеждают их и меняют фундаментальное мышление относительно конкретных вопросов, являются локомотивами прогресса. Эти активистки неизбежно будут уязвимы перед политической и юридической системой, которая сопротивляется переменам. Работа юриста заключается в том, чтобы использовать каждый доступный инструмент для защиты активисток. Совет Канстлера звучал в унисон нашим убеждениям, что первоочередная задача движения за права животных заключается в просвещении общества в вопросах о том, почему такое движение вообще необходимо. Мы должны изменить парадигму имущественного статуса животных.

В итоге мы сосредоточили свои силы на помощи тем зоозащитникам, которые занимались образовательной деятельностью о необходимости отмены эксплуатации животных, а не ее регуляции. Мы защищали учащихся школ и университетов; будущих медиков и ветеринаров, которые отказывались участвовать в вивисекции; участниц мирных демонстраций, пытающихся донести до людей информацию о правах животных, веганстве и аболиционизме; заключенных, требующих веганского питания; тех, кто продвигали решения проблемы популяции животных-компаньонов, не требующие убийств; тех, кто пытались остановить отлов диких лошадей на государственной территории и запретить убийство оленей в пригородах; а также организаторов законных забастовок, требующих прекращения отдельных форм эксплуатации животных.

Мы давали зоозащитницам советы о том, как составить законопроекты, которые были бы аболиционистскими. Мы судились, чтобы получить информацию об экспериментах, которые проводились в финансируемых государством институтах, не потому, что хотели добиться более строгой регуляции, а потому, что хотели помочь активисткам, которые могли бы использовать эту информацию для формирования консенсуса против вивисекции, и для того, чтобы всем было ясно, что общественность внимательно следит за тем, что происходит за дверьми лабораторий. Когда мы представляли в суде владельцев Таро, собаки, которую постановили убить по закону Нью-Джерси об «опасных собаках», мы использовали эту возможность, чтобы сосредоточить внимание общественности на ироничности всемирной обеспокоенности судьбой Таро, в то время как большинство людей едят животных, которые с точки зрения этики ничем от Таро не отличаются. И, что самое важное, мы проводили много времени, пытаясь вдохновить зоозащитниц, рассказывая им о том, как они могут использовать закон, чтобы стать более эффективными просветительницами о необходимости отмены эксплуатации животных. Мы не основали ни одного траста для питомцев. Но наверное это потому, что мы ни разу не брали деньги за свои услуги и были свободны от коммерческих соображений.

Современное зоозащитное право, каким оно развивалось в последнее десятилетие или около того, не сосредоточено на попытках отдельных активисток повлиять на фундаментальные изменения в политике и обществе. Оно сосредоточено на юристах, как на главной силе социальных перемен в рамках существующей юридической системы. Но последние 200 лет заботы о благополучии животных являются убедительным доказательством, что такой подход не изменит положение дел за следующее десятилетие, точно так же как он не смог изменить его за прошедшее.

VI Подход схожих разумов

В книге «Дождь без грома» я выражал свою обеспокоенность тем, что движение за права животных все ближе к велферизму и все дальше от прав. За минувшее десятилетие зоозащитное движение в Соединенных Штатах по большей части ушло в велферистском направлении дальше, чем даже я предполагал в книге. Единственной сферой, в которой зоозащитники все еще продолжают говорить о правах, является эксплуатация человекообразных обезьян и животных, вроде дельфинов, интеллект которых вероятно подобен нашему. Согласно такой позиции, если когнитивные способности животных подобны нашим — если наши разумы схожи — значит мы должны переосмыслить наши с ними отношения и возможно даже признать за ними некоторые права.

«Теория схожих разумов», как я ее называю, обрела популярность среди зоозащитников в результате публикации в 1993г. книги «Проект Человекообразные Обезьяны: равноправие за гранью человечества». И хотя я безусловно поддерживаю запрет любой эксплуатации обезьян, дельфинов и любых других животных, теория схожих разумов поддерживает ту самую парадигму, благодаря которой животные были исключены из морального сообщества. Мы исторически оправдывали их эксплуатацию неким качественным отличием людей от других животных. Последние возможно и могут чувствовать, но у них нет разума, рациональности, эмоциональности или самосознания. Подход схожих разумов заявляет, что с эмпирической точки зрения мы могли заблуждаться и по крайней мере некоторые животные возможно обладают этими когнитивными характеристиками. Но этот подход не отвечает на основной — и фундаментальный — этический вопрос: почему все эти характеристики, помимо способности чувствовать, так необходимы? Подход схожих разумов угрожает укреплением спесишистской иерархии, в которой мы считаем некоторых животных «особыми», но продолжаем эксплуатировать всех остальных. Есть по крайней мере два повода выступать против этой теории.

Во-первых, теория схожих разумов предписывает нам проводить больше исследований, что, весьма иронично, подразумевает вивисекцию, чтобы мы могли определить, насколько другие животные подобны нам. Но в итоге схожесть наших разумов не будет иметь значения, поскольку всегда найдутся различия, которые позволят нам оправдать их эксплуатацию, если их моральная ценность будет основана на этих когнитивных характеристиках. В конце концов, нам уже очень давно известно о когнитивной и генетической схожести между людьми и человекообразными обезьянами, но мы все равно продолжаем использовать их в биомедицинских опытах и зоопарках.

Во-вторых, теория схожих разумов произвольна. Мы выбираем некоторую характеристику, вроде человеческого самосознания или рациональности, а затем утверждаем, что животные без этих характеристик не могут быть членами морального сообщества. Однако не существует причин, по которым способность считать важнее, чем способность летать при помощи своих крыльев или дышать под водой своими жабрами. Эти характеристики могут быть важны в некоторых вопросах, но они не имеют никакого значения в вопросе о том, можно ли причинять существу страдания или убить его.

Эта идея кажется очевидной, если мы подумаем о людях. Представьте двух людей: первый является одаренным математиком, а второй страдает от серьезного ментального расстройства. Их отличающиеся когнитивные способности могут иметь значение в некоторых вопросах, например, кто из них будет преподавать в университете. Но в вопросе о том, можем ли мы использовать кого-либо из них в болезненных экспериментах или убить, чтобы пересадить их органы другим людям, почти все мы скажем, что они находятся в равных условиях и обладают одинаковым интересом не быть использованными в качестве чужих ресурсов. На самом деле мы можем признать даже бóльшие обязательства перед человеком с ограниченными возможностями именно в силу его уязвимости.

VII Заключение

Имущественный статус животных остается серьезным препятствием на пути хоть сколько-нибудь значимой защиты их интересов. И хотя зоозащитники заявляют, что традиционные велферистские стратегии могут защитить животных без какого-либо серьезного изменения их имущественного статуса или что эти стратегии сами изменят их статус, последнее десятилетие говорит об обратном. Благополучие животных практически не улучшилось, а большинство изменений были откровенно связаны с тем, чтобы сделать их эксплуатацию более выгодной для людей. Попытки сделать эксплуатацию более эффективной могут немного сократить страдания, но велферистский подход очевидным образом произрастает из имущественной парадигмы и усиливает идею о том, что животные являются товарами с исключительно внешней ценностью.

Более того, во многих вопросах зоозащитники утратили свои позиции. Дискурс о взаимосвязи благополучия животных с экономической эффективностью их эксплуатации превалирует не в меньшей, а возможно даже в большей степени, чем это было десять лет назад. Зоозащитное движение дрейфует во все более традиционном велферистском направлении. Большинство зоозащитных организаций открыто признали программу эффективной эксплуатации. PETA и Питер Сингер чествуют МакДональдс, Бургер Кинг и Wendy’s за внедрение стандартов забоя, которые делают мясную промышленность «безопасной, эффективной и выгодной». HSUS и Farm Sanctuary проводят кампанию против клеток для свиноматок, утверждая, что альтернативные системы производства сократят производственные затраты, повысят производительность и увеличат спрос на свинину. HSUS настаивают, что убийство птиц газом предпочтительнее, чем электричеством, поскольку это сократит повреждения туш, улучшит качество мяса и сократит затраты на рабочую силу.

Humane Farm Animal Care вместе с HSUS, American Society for the Prevention of Cruelty to Animals, Animal People, World Society for the Protection of Animals и прочими поддерживают маркировку «Сертификат Гуманности», которая, согласно их заявлениям, дает потребителям уверенность, что «яйца, молочные продукты, мясо и птица были произведены с заботой о благополучии сельскохозяйственных животных». Humane Farm Animal Care подчеркивают, что «стресс может отразиться на здоровье животных и качестве мяса» и что эта маркировка «выгодна и продавцам с ресторанами, и производителям, и потребителям. Фермеры могут дифференцировать свою продукцию на рынке, увеличить долю на нем и добиться более высоких прибылей, выбирая более надежные практики». Такие подходы лишь усиливают идею о том, что животные являются товарами, а их интересы должны быть защищены только в том случае, если нам это выгодно. Связь благополучия животных с эффективностью их эксплуатации не соответствует признанию их неотъемлемой ценности. Кроме того, зоозащитное движение откровенно приняло идею «сознательной всеядности» в качестве решения проблемы эксплуатации животных.

Зарождающаяся сфера «зоозащитного права» скукожилась до не более чем попытки примерить к животным традиционные имущественные доктрины. Никто здесь не пытается оспорить имущественную парадигму через законы и реформы, которые признавали бы за животными фундаментальные интересы, которые не могут быть проигнорированы независимо от того, насколько это выгодно людям.

Средства движения должны определяться его целями. Забота о благополучии животных не соответствует цели отмены их эксплуатации ни в вопросе этической теории, ни в вопросе практической стратегии. С точки зрения этики, велферизм поддерживает идею о том, что животные являются товарами с исключительно внешней или условной ценностью. С точки зрения практики, велферизм почти никак не улучшает их жизнь, но делает их эксплуатацию более эффективной для производителей, а также внушает потребителям чувство комфорта.

У нас не стоит выбор между бездействием и традиционными велферистскими инициативами. Нам надо выбрать между тем, чтобы поддержать имущественную парадигму или бросить ей вызов. Мы можем искоренять имущественный статус постепенно — и мы можем делать это уже прямо сейчас — массой самых разных способов, начиная с нашего собственного перехода на веганство и продолжая образовательными инициативами, направленными на построение аболиционистского движения с веганством в качестве его этической основы. Если мы решим продвигать законы и административные реформы и участвовать в судебных тяжбах, тогда мы должны сделать эти инициативы соответствующими аболиционистской цели прогрессивного признания неотъемлемой ценности других животных.

Имущественный статус и основанные на нем велферистские законы так же «выгодны» животным, как аналогичный статус и аналогичные законы были «выгодны» рабам. Любое использование слова «выгода» в таком контексте является извращением. Разумеется, существует по крайней мере одно значительное отличие между отменой человеческого рабства и отменной имущественного статуса других животных. Наше признание в том, что мы больше не можем обращаться с животными как с товарами, не будет означать, что нам придется выпустить всех одомашненных животных свободно бегать по улицам. Но оно будет означать, что мы прекратим разводить их ради эксплуатации. Мы должны заботиться о тех, кто уже появились на свет, но мы должны прекратить разводить новых. Нам еще только предстоит разобраться с тем, как принцип равного уважения повлияет на наши отношения с неодомашненными животными. Но сделать это будет значительно проще, если мы признаем, что имущественный статус животных не имеет оправдания и является результатом спесишисткой иерархии, которую мы сами создали и поддерживаем.

Подробнее о втором принципе Аболиционистского Подхода к Правам Животных.

Авторство: Gary L. Francione [Перевод не был проверен и одобрен].
Перевод: Денис Шаманов. Выражаю благодарность за помощь в переводе Ростиславу Чеботарёву.
Источник: 70 Law and Contemporary Problems 9-57 (2007), and reprinted in Gary L. Francione, Animals as Persons: Essays in the Abolition of Animal Exploitation (Columbia University Press, 2008) 67-128.